Фанфарон и Ада (сборник)

Он мечтал (вы не поверите!), чтобы жизнь как-то так извернулась, что он оказался бы маленького роста. Потому что высоких – выбирают и забирают сами женщины, волшебным образом, а маленькие, неказистые, чуть не с карандаш ростом – те сами присматриваются к женщинам, приглядываются, оценивают и начинают измором брать крепость. У них нет проблемы: тебя – выбирают, а не ты – выбираешь. Они, конечно, тоже мучаются, потому что выбранные ими женщины артачатся, закатывают глаза, оскорбляют и унижают тебя («Тоже мне, Наполеон нашелся!»), даже когда идут под руку с тобой – все равно глазеют по сторонам, что-то им все не так и не то (а то и стыдновато бывает перед подругами), но все-таки ты хозяин положения, ты сам взял эту женщину, ты ее завоевываешь, ты можешь гордиться собой.

Ничего такого не дано было нашему Кириллу. Уже пятеро детей росли от него у неких молодых красивых волевых женщин (правда, все ли они от Кирилла, даже женщины не знали), и, если уж Кириллу никакого дела не было до своих детей, то какое ему дело до Адиного сына Егорки, а тем более – до ее бывшего мужа Захара?

* * *

«Ты должен понять: я больше не могу так жить!» – «Как?» – «Постоянно подозревать, что ты мне изменяешь!» – «Я?!» – Роман простодушно округлил глаза. – «Ты даже спать со мной перестал». – «Как же я буду спать, если ты ложишься отдельно?» – «Потому и отдельно, что не могу переносить твои измены». – «Какие измены? С чего ты взяла? Что ты выдумываешь?» – «Роман, я не знаю, что с тобой происходит, но я чувствую – ты совершенно остыл ко мне. Я тебе не нужна. Антошка не нужен. Тебе, оказывается, никто не нужен. Только девки твои, которых ты раскатываешь на автобусе.» – «Да я работаю! Причем тут – «раскатываешь». О чем ты говоришь?» – «Думаешь, я не знаю? Думаешь, я слепая? Когда я возвращаюсь из города, тебя никогда нет дома. А раньше ты меня ждал, готовил ужин, накрывал стол свежей скатертью, ставил вазу с цветами». – «Да мне сейчас приходится в две смены работать. Напарник заболел». – «Или напарница? Приболела там, а ты ходишь, ухаживаешь за ней, постельку мягкую стелешь?». – «Да что ты выдумываешь?! Какая напарница? О чем ты?». – «Короче, дорогой, ты должен знать: я подаю на развод».

Избушка Азбектфана, покосившаяся, почерневшая, изъеденная короедом, спряталась в сосново-еловом буреломе, невдалеке от Бобриного омута и реки Полевушки. Останавливались в ней нынешние путники редко, опасаясь, как бы в какой неурочный час она не завалилась и не накрыла их смрадным прахом. Вот и Егорка, самый любопытный среди друзей-пацанов, даже он побаивался в одиночку открывать скрипучую, покорёженную дверь, да и летучая мышь могла оттуда выпорхнуть, обдав тебя пылью и затхлостью; а вот вместе с отцом, с Захаром, Егорка смело заглядывал в избушку и даже забирался на скрипучие, прогнившие полати, зная от отца, что когда-то на этих полатях устраивал свое лежбище загадочный и страшный старик – Азбектфан. Ходили о нем из глубины времени тяжелые слухи, что не просто лесником он был и сторожем, а прятался здесь от своих несмываемых грехов. Будто не одну душу загубил, и не только в военное лихолетье, а и позже, в мирные годы, и все из-за какой-то грешной любви. Каких только легенд не ходило в поселке об этом загадочном старике, одни защищали его, так как грехи его были связаны с роковыми страстями – любовью, а другие плевались, услышав его имя, потому что душегуб он и есть душегуб: из-за него невинные люди погибли, да и немало этих людей, а сам он, виноватый во всех смертных грехах-наваждениях, выходил из передряг чуть ли не герой.

Захар с Егоркой устроили себе костерок поблизости от азбектфановой избушки, варили наваристую уху из окуней и ершей; не раз и не два устраивались они здесь, когда Егорка прибегал к бабушке Тоше – повидаться с отцом, и вот почти в каждый приход Егорки они заросшей тропой пробирались к избушке Азбектфана, словно воскрешая его дух, потому что и раза не было, чтобы Егорка не расспрашивал о нем у отца, а потом уходили подальше от Бобриного омута, к реке Полевушке, ловили в ней откормленных сизых пескарей и расставляли по берегу жерлицы: тут пескарь для насадки живца идет первым номером. Щука на пескаря жадная, потому что он долгоживущий и юркий, как угорь, – щуке только это и надо: чтоб пескарь сверкнул боком, ударился в бега – тут она хвать его, и застрял бедняга вместе с тройником в зубастой пасти безжалостной охотницы.

Говорили о том о сем, о чем только не переговоришь за долгую ночь у живучего костра, а тут как-то Захар вспомнил, хлопнув себя по лбу:

– Слушай-ка, ты все время про Азбектфана спрашиваешь. А у меня ведь книжка про него есть.

– Про Азбектфана?

– Ну да. Там, на Красной Горке, у матери Тоши. Книг-то у меня навалом разных, сам знаешь. Я все читаю, и налево, и направо, и вдоль, и поперек, а тут запамятовал. Точно, есть такая книга. Вроде и название у нее: «Ловушка для Адама и Евы».

– Про Азбектфана? Об избушке? О наших краях?