Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века

Они отошли от вагонной одури, помылись в баньке. Закупили припасов на дорогу: домашнего хлеба, чаю, сладостей. Хранимых в Верином кошельке артельных денег хватало, арестантская их копилка пополнялась от самой Москвы — сибиряки по этой части не отставали от остальных: в Омске, Новониколаевске, в Иркутске местные ячейки социалистов передавали через начальника конвоя собранные с миру по нитке денежные пожертвования, драгоценные вещи: кольца, браслеты, часы. Когда, отъехав от красноярского вокзала, отмахав на прощанье руками немногочисленным провожавшим, пробившимся через полицейские оцепления на перрон, они обменивались впечатлениями, считавшая за столиком денежный приварок Вера помахала над головой желто-коричневой ассигнацией:

— Смотрите, товарищи! Екатериновка!

Сторублевая хрустящая банкнота с портретом Екатерины Второй пошла по рукам.

— Морозовы, рябушинские, с дороги! — сгребала Вера со столика денежную горку. — В кассе у нас восемьсот три рубля сорок семь копеек. Живем!

Наличной суммы вполне хватило бы, чтобы нанять до Нерчинска две рессорные коляски, но фельдфебель отсоветовал: не дело. Коляска штука капризная. Хлипкие рессоры, колесные обода ломаются то и дело. Неустойчива к тому же: в два счета можно перевернуться при переезде через речку али овраг.

— Путь неблизкий, без малого триста верст. Застрянешь, судьбу проклянешь. Ну их к богу, эти коляски.

Наняли в результате у местного извозчика Сапрыкина за сто пятьдесят рублей две двуконные телеги с высокими бортами: одну под скарб, другую для седоков.

— Прокатим с ветерком, барышни, — обходил снаряженный обоз слегка подвыпивший Сапрыкин в сопровождении сына. Трогал кнутовищем густо смазанные свежим дегтем колесные оси. — Благодарить будете. На сапрыкинский извоз еще никто не жаловался.

Взобрался, кряхтя, на облучок головной телеги, помолился в сторону невидимой церкви.

— Давай, Ферапонтушка, — обернулся к сыну, уже сидевшему на козлах. — С Богом!

Десять дней в забайкальской глуши среди нетронутой природы, покоя, тишины, тягучей дремы на пахучем сенце с мешком под головой, легких, безмятежных мыслей. Покачивается с боку на бок на ухабах скрипучая телега: подъем, спуск, новый подъем. Сопки, лесистые кряжи, стремительные речки, переправы. Короткие стоянки, чтобы сбегать по нужде за ближний бугор, испить водицы в бьющем из-под камушков ключе, подождать, пока отец и сын Сапрыкины напоят и перепрягут лошадей. Ночевки — в одиноких поселениях, поселках рудоплавильщиков, на заимках, хуторах. В чистых беленых избах поселенцев, в охотничьих домиках на опушке девственного бора. На расстеленной попоне у костра, в обнимку друг с дружкой — под неумолчное стрекотание цикад, испуганный вскрик ночной птицы, дружный храп спящих неподалеку возниц и конвойных.

Сколько было переговорено за это время, сколько волнующих вопросов, которые необходимо обсудить. Она словно приподнялась на цыпочках, отворила дверь в комнату, где беседовали взрослые люди, услышала такое, чего раньше не приходило в голову. Заставило задуматься, по-настоящему во что-то вникнуть, осмыслить до конца. Лежала с открытыми глазами в телеге под звездами, перебирала в памяти услышанное. Смежались веки, мысли делались летучими, наплывал, заволакивал отяжелевшую голову неодолимый сон…

— Подъем, барышни! — слышалось над изголовьем.

Она терла глаза, сидя на подстилке: Сапрыкин-старший. Умыт, расчесан надвое. Колдует с ложкой над очагом с висящим на треноге котелком. Неподалеку, на валунах конвойные и Ферапонт. Толкуют о чем-то, щурятся на выкатившееся из-за дальних сопок лохматое невыспавшееся солнышко.

— О, господи, светло уже! — выпрастывает рядом руку из-под простыни Вера. — Заспалась…

Поднявшаяся следом Аня желает всем, позевывая, доброго утра. Они причесываются, глядясь в карманное зеркальце, обуваются. Аня с Верой помогают ей и страдающей от ревматизма Нине спуститься, идут с полотенцами в руках к ближнему лужку, через который течет в ложбинке неглубокий ручей.

Над ручьем клочковатый туман, зябко. Присев на корточки, она сует осторожно ладонь в студеную курлыкающую воду. Со дна бегущего по камешкам потока на нее взирают с любопытством серебристо-синие рыбешки: «Откель будете, рыбачка? по-каковски говорите»?

Она тянет к ним пальцы… ближе, ближе… Рыбешки шевелят энергично плавниками, удерживаясь против течения, шарахаются в последнее мгновенье в стороны: «Простите-извините, до знакомства не охочи!»

Они возвращаются к очагу, рассаживаются кружком на пригорке. Черпают по очереди из котелка, пьют чай из кружек. Отдающая дымком пшенная каша — объедение, терпкий чай из шиповника с диким медом вкусен необычайно. Заправившийся с утра пораньше домашним самогоном Сапрыкин-старший режет ножом «от пуза» круглый каравай:

— Хлебушка, хлебушка поболе ешьте, барышни. Силов прибавится…

Со стороны посмотреть — трапезничает за столом дружная семья.

— А ведь могли быть товарищами по борьбе, — вырывается у нее неожиданно.

Прикусила губу: «Чего это я? За едой… глупо как!»…

— Кто, Фаня? — держит ложку у рта Вера.