Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

До меня не сразу дошло, что она говорит про майора Горькавую.

— Как же так? — сказал я. — Не могло ведь этого быть!

— Выходит, могло, — сказала Ляля и тихо пожаловалась. — Есть хочется!

— А у меня ничего нет, — растерянно сказал я. — Хочешь, к ребятам в общежитие сбегаю?

— Не хочу, — отказалась Ляля. — Лучше ты здесь сиди, со мной. Мне приятно, когда ты рядом.

Какой-нибудь бабник, вроде Сергея Семеновича Дворникова, никогда в жизни мне не поверит, что можно провести ночь, лежа рядом с любимой женщиной на продавленном диване и просто смотреть в потолок. Смотреть в потолок, чувствовать рядом теплое гибкое тело и разговаривать о разных пустяках, имевших с нами место до войны. Под утро лампа догорела, рассыпав на прощание искры тлеющего фитиля.

— Мне во второй половине дня улетать, — вдруг сказала Ляля. — Ребята договорились, там на наш аэродром связной самолет летит, меня обещали подбросить.

— Как, уже сегодня? — растерялся я.

Ляля вытянулась во весь рост, прижалась ко мне, целуя в подбородок, и я почувствовал, как она дрожит.

— Слушай, Аркаша, — вдруг сказала она. — А это плохо, что у нас ничего не было?

— Ты о чем? — осторожно спросил я.

— Ну, ты сам понимаешь, — она тихо и ровно дышала мне в ухо, — что ты, глупый, не понимаешь, что я имею в виду. У нас девчонки много об этом рассказывают, только я не хочу, чтобы у нас с тобой все, как у них в рассказах получилось. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал я и поцеловал ее прикрытые глаза. — Не думай ничего, ладно? Мне хорошо. А тебе?

— Я себе все совсем иначе представляла, — сказала Ляля.

Странное дело, даже шепот ее в пустой комнате казался громким. Казалось, даже бесконечный дождь за окном затих, прислушиваясь к ее голосу.

За окном медленно серело.

— Аркаша, — сказала Ляля. — У тебя были другие женщины?

— Откуда? — сказал я, целуя ее в ухо. — Только собрался взрослеть, а тут война, не до этого стало. Ты, Лялька, лучше молчи, у тебя вопросы такие глупые, отвечать на них не хочется.

— Но нам же надо уточнить наши отношения? — удивилась Ляля.

— Зачем? — уже удивился я. — Разве мы друг про друга и так не знаем?

— Знаешь, Аркашка, — она удобнее улеглась на моей руке. — Я такая счастливая сейчас. Закрыть бы глаза, а потом открыть, и обнаружить, что все кончилось, нет никакой войны, никто не умер, и мы с тобой остались живыми. Мама, — голос ее дрогнул, — мама всегда хотела познакомиться с моим мальчиком и увидеть, подходит ли он мне. Странное слово «подходит», правда? Словно не о людях, а о вещах говорят. Ты мне подходишь, Аркашка?

Я подумал и честно признался:

— Наверное, не очень. Важно другое. Важно, что ты мне подходишь, как та половинка яблока, про которую обязательно рассказывают, когда пишут о любви.

Ляля озабоченно посмотрела на часы.

Рука у нее была тонкая, мужские часы на ней сразу бросались глаза. «Наверное, кто-нибудь из штабных сердцеедов подарил, — неприязненно подумал я. — Из боевых трофеев. Снял с убитого фрица и подарил девушке. Обычное дело — дарить девушке часы, которые снял с руки убитого не тобой немца».

— Надо вставать, — озабоченно сказала Ляля. — Я ведь хочу, чтобы ты у нас побывал. Там сейчас моя вторая тетка живет, пусть уж она на тебя посмотрит, раз мама не увидела. Ты пойдешь?

Конечно же мы пошли, но сначала зашли к ребятам в общежитие, и я взял у них здоровый кусок копченой лосятины и большую соленую лососку из запасов, что запасливо дал нам в дорогу лесник. А потом мы сидели в уютной комнате с ее тетей — худой и темнолицей, как все ленинградцы, пережившие первую блокадную зиму, пили жиденький чай с ландринчиками, сделанными из выплавленного сахара пополам с землей, я вежливо смотрел альбомы с довоенными фотографиями и время от времени перехватывал жадные взгляды тетки Капитолины, которые та бросала на еду, и ужасно стеснялась, и злилась на себя за эту несдержанность. Она была коренной ленинградкой, еще помнила литературные салоны Петрограда, была знакома с некоторыми поэтами, чьи имена мне уже почти ничего не говорили, поэтому ей было стыдно, что она так смотрит на еду, и она ничего не могла с собой поделать.

Мне было ужасно жалко ее, но вместе с тем очень хотелось, чтобы Ляля что-то поела, ей еще предстояло добираться до своей части, и я не мог допустить, чтобы она уехала голодной. И рука не поднималась, отрезать ей мяса и хлеба, потому что тетка так смотрела на еду. И при этом мы разговаривали о стихах, о довоенном городе и о Петергофе. Поэтому, когда мы с Лялей вышли на улицу, я почувствовал облегчение.

— Это хорошо, что ты оставил продукты тетке, — деловито сказала Ляля.

Как будто я мог поступить иначе!

— Но ты сама так толком и не поела, — сказал я.

— На аэродроме поем, — сказала она. — Девчонки будут ждать, они обязательно оставят.

Заместитель комиссара Курбаткина выделил «эмку», на которой я довез Лялю до полевого аэродрома, откуда она должна была лететь к своим. Оставшись вдвоем, мы почти не разговаривали, только держались за руки, словно не хотели расставаться, а это соприкосновение могло нас как-то от этого уберечь.