Фантастическая проза. Том 2. Младенцы Медника

— Ну сам посуди, — увещевал товарища Хилькевич. — Какая падла сунется на секретный объект? Будешь, как у Христа за пазухой!

— Нет, Жорик, мне во Владик надо, — возражал Русской. — Сам понимаешь — дела!

— Дела могут быть только у живых! — возражал Жора. — Кончится боевое дежурство, адмирал тебя прямо к проспекту Шефнера доставит! А мы пока на китов поохотимся. Леонтьич пособит. Леонтьич, ты как?

— Делу — время, а потехе — час, — туманно сказал адмирал и усмехнулся: — Как Алла пела: «Эй вы там, наверху!»

Яхтсмен Олаф Педерссон, совершавший в одиночку кругосветное путешествие, с охотой взялся подбросить Илью Константиновича до Огненной Земли. Во-первых, он туда плыл. Во-вторых, места на яхте вполне хватало для двоих. В-третьих, лишний доллар бумажнику не помеха. В-четвертых, одному плыть было скучно, а Илья Константинович на свою запись в судовую роль не претендовал, а как собеседник вполне годился, потому что знал английский язык, а Олаф Педерссон частенько езживал в город Ленинград, а чуть позже и в Санктъ-Петербург, отдохнуть от суровости скандинавского сухого закона и во время этих посещений неплохо выучил непереводимые идиомы богатого и могучего русского языка, поэтому в беседе всегда мог ввернуть что-нибудь солененькое и вполне уместное. Ну и, наконец, соображения безопасности тоже играли свою роль. Не дай бог прихватит в дороге! Самому себе операцию делать тяжело и опасно, пусть уж лучше тебя полузнакомый дилетант зарежет, нежели самому себе харакири делать. Олаф Педерссон был яхтсменом, а не самураем!

На зубах Ильи Константиновича Русского еще скрипел африканский песок, левую ягодицу жгло от укуса мухи цеце, а лицо бизнесмена было таким загорелым, что невольно закрадывалось сомнение в его истинно русских корнях. Впрочем, доказали бы мы обратное, что бы это означало? Да ровным счетом ничего. Сказано же в Большой Советской Энциклопедии, что Александр Сергеевич Пушкин — великий русский поэт. И точка. Какое нам дело, что в жилах у него текла эфиопская кровь? Если мы к голосу крови прислушиваться будем, то даже и не заметим, как половины своих гениев лишимся. Глянем на генеалогическое древо Михаила Юрьевича Лермонтова, и прощай великий русский поэт. А шотландцы его к своему Роберту Бернсу приплюсуют и в выигрыше останутся. А если, не дай Бог, к Ландау приглядеться или, скажем, Ферсману? Боже упаси нас от таких научных изысканий! Не то мы после монголо-татарского ига вообще без корней останемся. И без гениев. Начнем писаря Крякутного вспоминать, а потом окажется, что великий русский самородок крылья свои лишь в летописях мастерил. Да и фамилия у него доверия особого не внушает. Что это за фамилия для истинно русского человека — Крякутный? Ну Кулибин, скажем, еще куда ни шло. Разин, Пугачев, Болотников — это все свои родные. Гришка Отрепьев, тоже особых возражений в исконности его происхождения нет. Если внимательно посмотреть, каждый русский в душе либо бунтовщик, либо кандидат на престол. И неизвестно, что из этих двух ипостасей лучше.

А Илья Константинович Русской был русским. Потому и душа его сейчас бунтовала против путешествия на яхте «Глория». Некоторые назовут это состояние морской болезнью. Ничего подобного, дорогие читатели, это самый настоящий бунт человеческой души против путешествия в нечеловеческих условиях. И по эпицентру бунта легко распознать место, где у человека эта душа находится.

И погода вроде была неплохая, и чайки летали высоко, и буревестников, так замечательно описанных великим пролетарским писателем и поэтом Алексеем Пешковым, поблизости видно не было, а с лица Ильи Константиновича не сходил густой зеленый румянец и сидел он в постоянной боевой готовности у борта яхты, судорожно держась за леер. Гигиенические пакеты Олаф Педерссон русскому уже не выносил, все равно ведь загадит, так пусть он лучше акулам Атлантики свое презрение высказывает. Олаф иной раз уже жалел, что взял на борт такую сухопутную крысу, но утешал себя мыслью, что русский обвыкнет, путь-то еще предстоял долгий, глядишь, и с силами, достаточными для бесед с товарищем по путешествию, он все-таки соберется.

Самого Олафа Педерссона морская болезнь не брала. Он в России такие дозы на грудь принимал, в такую качку впадал, что после этого любой шторм в океане казался ему легким волнением. Бывало, подъедешь к границе со стороны русских и, пока пограничники шлагбаум полосатый поднимают, вольешь в себя две-три бутылочки «Столишной», а на своей стороне уже думаешь о негативных последствиях сего необратимого поступка. И ведь как метко назван русскими их спиртной напиток, сколько ни выпей, а сто граммов всегда лишними окажутся!

— Э-э, — окликнул Олаф Русского и выразительно сморщился. — Плохо?

— Да уж не хорошо, — отозвался Илья Николаевич, осторожно заглядывая в изумрудно-голубые океанские воды. Прямо под яхтой куда-то спешил по своим делам косяк макрелей. А может быть, и трески.