Фантастический детектив 2014

Тут Арнольд Гольдбахен сделался невнятен, раз за разом теряя нить рассказа. И даже когда Херцер принимался многозначительно хмурить рыжие брови – трепетал, но продолжал кряхтеть, пыхтеть да ходить вокруг да около Флоссова исчезновения.

Стало ясным лишь, что Курт Флосс решил бежать из города – и решение свое исполнил. Но что-то в его побеге не задалось. Запинаясь и то и дело замолкая, Гольдбахен лепетал о повозке, кою он, дескать, приуготовил для беглецов, и о волнении своем, когда к условленному времени Флосс с сыном и женой к месту, где ждал их фургон, не вышли.

Отчего он волновался? Нетрудно сказать: к тому времени люди барона рыскали по городу, злые, как черти. Кто знал о повозке? Никто, кроме него да ближайших слуг. Ну, быть может, еще человек-другой в магистрате. Нет, нынче все они или мертвы, или сбежали из города. Отчего он послал людей на поиски? Ну а как же? Христианская ведь душа…

А вот о том, что люди, посланные на поиски, обнаружили, господин Гольдбахен тоже говорил сквозь спазм в горле, но по причинам иным. Похоже, зрелище оказалось таким жутким, что, зная о нем только со слов рейтаров городской милиции, Арнольд Гольдбахен не мог контролировать руки: те тряслись, словно у пьяницы в пост.

Зрелище, открывшееся отряду милиции, было таково: на полянке сразу у тропы нашелся Курт Флосс – мертвый, обезображенный и повешенный. Кто-то раздел его, охолостил, истыкал ножами да отрезал пальцы. Сын его, Тиль, мальчишка лет восьми, сидел рядом: голый, обесчещенный и тронувшийся умом. Он ничего не говорил – ни тогда и никогда после: сидел и баюкал на коленях завернутого в тряпье новорожденного младенца. А вот матери – ни живой, ни в виде тела – так никогда не отыскали.

Гольдбахен рассказывал голосом серым и мертвым, словно силы покинули его, и теперь слово за словом выдавливает он бессилием своим, а Утер Махоня чувствовал, как плечи его сводит мурашками. Слушая мерно шелестящие слова бывшего господина советника, Утер словно вживую видел: труп мертвого мужчины со вспоротым брюхом и обмотанными кишками ногами и жмущегося под деревом голого и избитого мальчугана над новорожденной своею сестрицей.

– И что же сталось с мальчиком? – спросил Дитрих Найденыш.

Гольдбахен пожал плечами:

– Стал городским дурачком – в себя-то он так и не пришел. Золотые руки у мальца были, из дерева мог вырезать что угодно. Как видно, у отца унаследовал талант. А еще, знаете… – Арнольд Гольдбахен искательно заглядывал в глаза Найденышу, походя на забитого пса, не могущего решить, дадут ли ему кость либо снова пнут под ребро, – …еще, знаете, он постоянно ходил в лес, на то место, где его нашли. Словно тянуло его что туда. А может – и тянуло, как знать.

Утер Махоня смотрел на кончик пера, сжимаемого побелевшими пальцами. Смотрел – и не мог поднять взгляда.

* * *

– Кровянка хороша, если размять ее как следует да залить пивом, – рассказывал Херцер, отрезая маленьким ножичком кусочки репы. Отрезав, макал их в сметанный соус и закидывая в окаймленную рыжим волосом пасть.

На столе перед ним стояли опустошенные плошки и кружки; бумаги были сдвинуты на край стола.

Херцер продолжил было разглагольствовать, но Утер, проведший в Сойковой башне без малого все время до позднего пополудня, вдруг почуял, как к горлу подкатывается комок желчи. Все здесь – запахи, звуки, то, что видел глаз и осязали пальцы, – сделалось невыносимо, и Утер бросился стремглав к двери, скатился по трем ступеням, забежал за угол четырехугольного двухэтажного строения, примыкавшего к башне, бухнулся на колени, уперев голову в холодный камень, и с трудом совладал с рвотным позывом. Сидел, дыша ртом и стискивая до боли кулаки.

Потом над головой его с треском распахнулось малое оконце, и знакомый уже голос Ортуина Ольца произнес кому-то не без запальчивости:

– Да, мальчик, это – справедливость. Неприглядна и груба, но встретишь ее – и ты на коленях. Так было и так будет. И мы – не исключения, если собираемся ей служить.

– Вот только, служа ей, понимаешь, что прислуживаешь собственной гордыне, – второй голос оказался голосом Найденыша.

– И ты полагаешь, есть иной путь?

– Я не полагаю – я знаю. Я этот путь видел.

Пренебрежительное фырканье Ольца было словно щелчок пальцами.

– Это где же? При Блаженном Гидеоне-то? Но я слыхал, что и расстрига верит лишь в справедливость, причем – в свою собственную.

– Блаженный Гидеон – не расстрига.

Утер замер. Убежать, не выдав своего присутствия, было невозможно. Оставалось лишь сидеть, молясь Богоматери и святому Ульриху Аугсбургскому, чтобы ни один из беседующих не выглянул в окно.

– Ты ведь понимаешь, что он – наилучший кандидат на Божью справедливость?

– Но это не остановит убийцу и не накажет виновного.

– Если ты прав, смерть грозит лишь одному человеку. К тому же нелучшего разбора даже как для нынешних времен.

– А если я не прав? Или если убийца не остановится? Или если это не месть? Или если я и вовсе иду ложным следом? В том-то и разница между справедливостью и истиной: истина – единственна, а справедливость – для всякого своя собственная.