Фантастический детектив 2014

Клейст хмыкнул и не ответил.

– Я, кстати сказать, не пойму вот что, – Дитрих глотнул палаческого пойла. – Как так вышло, что двое приятелей твоих по службе у барона нынче оказались так высоко в войске восставшего люда, а ты все обретаешься в помощниках у заплечных дел мастера?

Иволга в клетке свистнула и взглянула на Дитриха темным глазом.

– На хлеб мне хватает: работы-то нынче для палача вдосталь, – проговорил Клейст тоном таким равнодушным, что Утер заподозрил – слова Дитриха попали в цель.

Найденыш покивал с пониманием и проговорил:

– И помощником палача ты сделался, как я слышал, за пару лет до того, как Альтена изгнала прочь своего барона. – И добавил равнодушно: – А заупокойные молитвы ты в церквах заказываешь как добрый самаритянин, да?

– Да что ты знаешь!.. – прошипел Йоханн Клейст, а иволга в клетке трепыхнула крыльями, залилась звонко. – Знаешь, как они молят, как кричат, как вопиют о прощении? Я всегда – всегда! – слышу их крики. Здесь! – Он ткнул негнущимся пальцем себя в лоб. – Я думал, что, если буду поближе к ним, все изменится. Что они замолчат. Крики можно заглушить лишь другими криками. Но страданье не перекрыть другим страданием: я знаю. Можно лишь отогнать его. На время. Я закрываю глаза – и вижу. Как дрыгаются ноги резчика. Как Вольфганг натягивает веревку. Слышу, как кричит мать. Как хихикает Гроссер: его уже тогда звали Кровососом, знаете? Пацан – бледный и голый, и Альберих поворачивается и говорит: «Теперь ты, Йоханн; давай». Я слышу, слышу его крик – и крик ее. Здесь, в голове. Можно бить бичом; можно рвать ногти, сверлить кости, зажимать пальцы в тисках; можно лить горящую серу и смолу. Можно слушать, как поет птаха. Тогда голоса уходят, становятся едва-едва слышными. Но лишь на время. Я знаю – знаю! – это.

Он ухватил кувшин, пренебрегши кружкою. Пил – жадно, большими глотками, пиво текло по бороде, по рубахе. Потом остановился, тряхнул головой. Глаза его были даже не безумными – мертвыми.

– А ты попрекаешь меня деньгами и положением, – сказал.

– Значит, вас там было четверо, – проговорил Дитрих, на которого, казалось, все слова Йоханна Клейста произвели впечатление не большее, чем посвист иволги. – И вы нашли Курта Флосса и его семью.

– Нашли! – зашелся хриплым диким смехом Клейст. – Нашли! Спроси его, спроси эту жирную сволочь, как мы их нашли. Он всегда любил золотишко – словно его фамилия тянула к желтой монете, соблазняла. А Флосс как раз закончил резьбу на магистрате – вторую, у западного входа. И все помнили, во что обошлась резьба первая. И этот жирный мудак решил, что нет нужды отдавать резчику деньги, если можно просто напугать его до полусмерти. Напугать нами. А потом нам же и выдать. И ведь не прогадал, сукин сын. А я сижу в грязной лачуге, слушаю кенаря да хлещу пиво – когда не ломаю пальцы и не режу ремни из кожи. А они – таятся, прячутся по углам: я знаю, я видел. И мне страшно. Теперь, когда погиб Гроссер…

Он замолчал вдруг и вскочил на ноги. Стоял, уставясь в темный угол, и лицо его обвисло, словно тряпка. Схватил кружку – рука тряслась, словно в лихорадке, – метнул ее без замаха куда-то между стеной и узким деревянным настилом, что, видно, заменял Клейсту постель. Стукнуло деревом о дерево, раздался писк.

– Крысы… – Помощник палача повалился на табурет, свесив едва ли не до земли худые руки. – Крысы… – повторил.

А у Дитриха на лице было такое выражение, какое бывает, когда в охотничий силок попадется вместо кролика пьянчуга, забредший за каким-то бесом в лесок.

И тут скрипнула дверь, а за порог шагнул некто темный – сердце у Утера сжалось. Пришлец высморкался трубно (иволга заметалась по клетке, одинокое желтое перышко мягко опустилось на стол), отер руки о дверной косяк – и превратился в рыжего и ражего Херцера.

– Ну, а я говорил, – протрубил Херцер, словно глашатай на площади, – куда еще Найденышу податься, как не к третьему приятелю покойного Кровососа! – и добавил тише: – Пойдем, Дитрих, Ольцу надобно сказать тебе кое-что, о чем мы разнюхали по тавернам.

И тогда-то Утер понял, что рыжий пьян: в зюзю, вдрабадан, до положения риз. Пьян, хотя стоит твердо на ногах и внятно говорит разумные слова. И что бурлящая в нем ярость, огненная горячая ненависть, готова выплеснуться, вгрызться в мир – словно огонь в сухостой. И не хотел бы Махоня оказаться у той ненависти на пути.

Потому он безропотно поднялся вслед вставшему с лавки Дитриху и оглянулся на Клейста только от дверей: помощник палача сидел все так же, свесив руки меж коленями. Перед ним стоял недопитый кувшин, а в пальцах вертел и мял он кусок желтой, будто иволгово крыло, ленты.

Они не успели отойти и на полторы сотни шагов, как позади, от домика Йоханна Клейста, раздался крик – словно человека раздирали заживо.

Дитрих выругался и бросился назад, оскальзываясь на булыжниках.

* * *

Потом спазмы утихли – Махоне просто нечем стало блевать.