Фантастика 1972

Широко известны строки из автобиографии Дарвина, где он сетует, что уже много лет не может заставить себя прочитать ни одной стихотворной строки, потерял вкус к живописи и музыке. Но это было следствием колоссального перенапряжения - природа мстила Дарвину за раскрытие одной из своих величайших тайн - и воспринималось им самим как огромная потеря. До этого все было иначе. Дарвин не только писал о законах природы. Он наслаждался ею. Она открывалась ему, как открывается только поэтам.

Он умел ценить ее красоту и красоту подлинного искусства.

К. Тимирязев в статье “Кембридж и Дарвин”, где он рассказывает о своей поездке на празднование пятидесятилетия со дня выхода в свет “Происхождения видов” (1909 г.), приводит интересные отрывки из речи сына Дарвина Вильяма: “…его воображение находило себе пищу в красоте ландшафта, цветов или вообще растений, в музыке, да еще в романах… Я думаю, что без этого не было бы некоторых страниц “Происхождения видов” или того известного письма к моей матери из Мурпарка, в котором, описывая, как, задремав в лесу и внезапно разбуженный пением птиц и прыгавшими над его головой белками, он был так всецело поглощен красотою окружавшей картины, что ему в первый раз в жизни, казалось, не было никакого дела до того, как создавались все эти птицы и зверушки. Всего этого не мог бы написать человек, не обладавший глубоким чувством красоты и поэзии в природе и жизни”.

Поэтому “Происхождение видов” нередко обращало на себя внимание не только как научное, но и как литературное произведение. Один из крупнейших английских литературоведов, Джордж Сентсбери, называл Дарвина человеком настоящего литературного таланта, а может быть, и гениальности. “Литературная экипировка Дарвина совершенно блестяща, - писал другой историк английской литературы, Комптон Рикет. - Он почти всегда замечательный мастер”. О. Мандельштам объяснял огромный успех “Происхождения видов” у широкого читателя (этот успех сравнивали с успехом “Страданий юного Вертера” Гёте!) не одними лишь открытиями, заключенными в этой книге, но и тем, что “ее приняли как литературное событие, в ней почуяли большую и серьезную новизну формы”.

Уэллс понимал это не хуже других. Впоследствии, создавая теорию романа, он опирался не только на писателей, но и на Дарвина. Неважно, что Дарвин писал в другой области - он дал, по мнению Уэллса, образец того типа мышления, который способен принести плоды повсюду. И сколько бы примеров ни приводил Уэллс во время своих литературных споров из истории европейского и английского романа, за всем этим стоял огромный, однажды поразивший его и навсегда с ним оставшийся пример “Происхождения видов” - книги, объединившей при помощи великой идеи бесконечное разнообразие фактов. Этого же он требовал от романа. Такой роман, говорил он, был бы способен “вобрать в себя всю жизнь”.

Дарвин умер еще до прихода Уэллса в Лондонский университет. На кафедре, с которой он совсем недавно читал свои лекции, стоял сейчас любимый его ученик Томас Генри Хаксли (Гекели). Уэллс всегда с гордостью называл Хаксли своим учителем.

Это касалось не только науки.

Авторитет Хаксли как литератора был неоспорим. Некоторые его эссе еще при жизни вошли в круг обязательного чтения по литературе для средней школы; причем свой знаменитый стиль Хаксли выработал, во всем оставаясь ученым. “Никто лучше его не подтверждал своим примером афоризм Бюффона: “Стиль - это человек”, - писал в своих воспоминаниях сын знаменитого натуралиста. - Литература и наука, которые так часто оказываются разлучены, в нем снова соединились; литература обязана ему тем, что он внес в нее столь многое от высокого научного мышления и показал, что правда отнюдь не всегда бесцветна и что настоящая сила заключена скорее в исчерпывающей точности, чем в цветистости стиля”.

Хаксли и сам не раз писал об отношениях Искусства и Науки.

“Принято считать, что наука относится к области разума, а искусство, в отличие от нее, - к области чувства, - пишет Хаксли в 1882 году в статье “О науке и искусстве”. - Это не так. Ученый нередко получает эмоциональное и эстетическое удовольствие от своей работы, и математики с полным правом называют самые остроумные решения “красивыми”. С другой стороны, подавляющее большинство форм искусства не принадлежит к области “чистого искусства”… Они приобретают свойства искусства за счет одновременного, пускай даже бессознательного упражнения интеллекта. Чем больше искусство соответствует природе, тем значительней его интеллектуальный элемент. Без него верность природе вообще невозможна. Значение его все возрастает по мере того, как возрастают культура и осведомленность тех, к кому обращается искусство”.