Фантастика. Журнал "Парус" [компиляция]

Люди засыпают как раз тогда, когда начинается самое интересное. Но я — Бог, мне спать не положено. А положено мне — созидать Вселенную. Центр, точка опоры которой — это ты, Элли.

Голубые, как небо, Мечты; оранжевая, как солнце, Радость; зеленая, как топь, Тоска; синяя, как птица Метерлинка, Надежда; фиолетовая, как запах сирени, Страсть; желтое, как пески Маленького принца, Одиночество; алая, как его роза, Любовь. Все это так тщательно перемешано жизнью в моем сознании, что образовалась глыба чистейшей белизны. Арктическим айсбергом искрится она во мне. Лишь несколько серых пятнышек зависти, ревности и страха нарушают эту ледяную стерильность мрамора, из которого предстоит мне изваять тебя. Эти мушиные метки пробрались сюда. Я не боюсь. Не так они сильны. Они исчезнут с первыми же ударами.

И вот в левую руку я беру резец моей фантазии, в правую — молот моей памяти. Взмах…

Тр-р-рах! Неожиданная зарница судорогой сводит укрытую бархатной мантией ночь.

Все лишнее скалывается, как скорлупа с ядрышка, как глиняная форма с уже застывшей чугунной статуи.

Тр-р-рах!.. Молодая гроза ударила в праздничные литавры!

Осколки плавно, как в замедленном кино, опускаются на пол и превращаются в маленьких белых слоников. Они суетливо выстраиваются в колонну по одному и слоновитой походкой топают через всю комнату, опасливо обходя тапок в центре ее. Добравшись до шкафа, они протискиваются в щель между ним и стеной и исчезают там. За шкафом — мышиная нора. Куда она ведет? Хотел бы я видеть выражение лица того незадачливого мыша, который первым узреет Безумное Шествие Белых Слоников.

Очередной взмах…

Гром грохочет уже беспрерывно, сливаясь в неразборчивый гул, словно Христос гоняет на гигантском мотоцикле. Невидимая во тьме туча, скрутившись жгутом в несколько раз, выжала из себя первые желанные струйки влаги на потрескавшиеся от жажды губы земли. Молнии, запыхавшись, пытаются превратить ночь в день.

Электрический свет кажется чем-то пустым и глупым. Я щелкаю выключателем: мраморную, в рост человека, глыбу в постоянной игре беззастенчивых фотовспышек видно даже лучше.

Падает на пол еще один обломок скорлупы, и — наконец, наконец-то! — из каменной пены, чуждые ее ледяной холодности, рождаются первые знакомые черты.

И мрамор становится мягким и упругим.

И комок из нежности и тоски застревает у меня в горле.

Я знаю этот высокий, прохладный лоб и этот, пока необычно белый, слой густых и жестких, как конская грива, волос. Я знаю, знаю этот рот, эти губы, эту улыбку, которая, как бы оправдываясь, говорит: «Да, вот в этой-то муке и заключается мое счастье». Дальше. Дальше подбородок — круглый, обманчиво безвольный. Дальше. Дальше шея. Именно она содержит в себе тот, возможно, ощущаемый только мной заряд призывности, который распространяется на все черты и черточки.

Дальше пока камень. Пульсирующие отблески молний на матовой, искристой поверхности заставляют меня почувствовать его святое нетерпение. Нетерпение больного, силящегося поскорее встать на ноги. Нетерпение весенней почки. Нетерпение куколки мотылька.

Что ж, я помогу.

Взмах…

Сбрасывают с себя ледяные покрывала небытия смелые плечи, смелые руки и застенчивая маленькая грудь, соски которой не научились твердеть под чужой рукой.

И освобождаются от плена живот, спина и крупные ягодицы.

Любопытный всполох ветра ткнулся мокрым носом в раму и распахнул ее настежь. Створки с размаху ударили о границы проема, и звякнули голубым стеклянные колокольчики.

А ты, моя маленькая Галатея, стоишь передо мной, решительная и величественная в своей беззащитной наготе.

— Кхе… — раздается от окна.

Это еще кто? Не хочу никого. Не хочу отрывать от тебя взгляд.

— Пардон-с…

Я поворачиваю голову. На подоконнике — темное бесформенное пятно.

— Позвольте, — произносит оно, нерешительно деформируясь, и образовавшейся откуда-то рукой указывает на люстру. Люстра послушно загорается неестественно тусклым неровным светом. А выключатель-то возле двери — метра три от окна.

В слепом свете я разглядываю нежданного гостя. Мужчина. Не старый. Но и молодым назвать язык не повернется; наряд не располагает: бежевые панталоны, темно-синий фрак, в правой руке — трость, в левой — белые лайковые перчатки. Цилиндр. Уши. Между ними — толстый, почти без переносицы нос. Большие, тусклые глаза и широкие плоские лиловые губы. Все остальное гладко выбрито. Роста среднего.

Незнакомец стоит на подоконнике и странно улыбается, глядя в упор мимо меня. С полминуты тянется неловкое молчание. Но вот он разжимает сухую, узловатую кисть правой руки, как бы нечаянно роняя трость. Затем, театрально встрепенувшись, растопыривает руки и спрыгивает за ней. Наклонившись, роняет цилиндр и обнажает бугристую лысину. Долго и суетливо копошится и наконец первым нарушает затянувшуюся паузу:

— Да, сударь, погода нынче, однако… Извольте видеть. — Он доверительно приблизился почти вплотную ко мне, так, чтобы я разглядел бородавчатые капельки воды на землистом лице. — На какую-то секундочку приоткрыл иллюминатор — и пожалуйста. Не положено, конечно-с…