Фантазии (СИ)

Они так и стоят: Миша на самом берегу, в воде в своих тяжелых ботинках, а Стогова почти у дороги. Расстояние метров в триста. Она знает, что Миша сейчас приблизится. Так и есть. Он делает к ней первый шаг, после чего небо темнеет за его спиной, предвещая внезапную грозу посреди ясного дня. Жарко. Очень жарко.

Как только Миша делает следующий шаг, выходя из воды, Лиза бросается к нему и несется так быстро, словно может упустить его. Но Горшенев не собирается ее оставлять.

Они наконец останавливаются друг против друга, и Миша… его лицо жутко белое, а темно-карие глаза на фоне этой мертвенной бледности выглядят просто черными. Лиза понимает, что он мертв. Горшенев пришел за ней. Она не собирается ему отказывать и потому покорно идет за ним, когда он, желая укрыться от посторонних глаз, молча уволакивает ее за угол невысокого белого здания с вычурным граффити на стене. Потом они вновь стоят и смотрят друг на друга, как в немом кино, только здесь, напротив, все замедленно и ярко, даже слишком ярко, из-за этого Миша в своем образе выглядит жутким черным ангелом смерти.

Лизе совсем не страшно, и она вполне осознает, что если сейчас пойдет за ним…

Он протягивает ей свою правую руку, и еще несколько долгих нудных минут Стогова разглядывает причудливые четкие линии на внутренней стороне его ладони, всматриваясь в Линию Жизни, но ее нет. Она расплывается. Этой линии больше нет.

Чувствуя, что ее сердце разрывается от невыплаканных слез, от сочувствия к этому человеку, от непонимания и в то же время полного осознания его одиночества, от страха, что он ее бросит, девушка медленно касается его руки, и Миша тут же смыкает теплые пальцы на ее ладони, как бы говоря, что пути назад уже нет. Он спокойно притягивает ее к себе и, наклонившись, целует. Сердце Лизы до жути реалистично ухает вниз. Она ощущает все: и тепло Миши, и легкое покалывание его щетины, и запах его кожи, и почти выветрившийся вкус сигарет на губах.

Миша выпускает Лизу из объятий, но держит за руку, и они уходят. Они идет очень быстро, будто Миша боится, что его вот-вот остановят, и это так пугает Стогову, потому что она внезапно понимает, будто пробудившаяся ото сна, что ее уводят туда, откуда она уже не сможет выбраться. Невыносимая тоска и дикая боль наваливаются на Стогову, и она падает на колени, но Миша смертельно крепко держит ее за руку, почти выламывая ей кости.

Стогова рыдает и кричит. Она не хочет идти с ним, но и руку не хочет отпускать, потому что понимает — они больше не увидятся…

…никогда, никогда, никогда!

В какой-то миг Лизу окликают, она слышит это краем уха, будто издалека, и встает. Она встречает взгляд Миши и мысленно спрашивает: «Можно я уйду?».

Он молчит с непроницаемым выражением лица. Внешне он как будто бездушен и холоден, но она ощущает его борьбу за ее жизнь. За ее душу.

«Иди» — только и доносится до Лизы, прежде чем она оглядывается на окликающего ее человека.

«Мама…».

Еще один последний взгляд на Мишу, и он ее отпускает. Девушка истошно кричит, разрывая нить, которая держала ее рядом с ним все это время. И вновь он в одиночестве…

Лиза падает. Так всегда, когда возвращаешься, и это преследуется дикой болью, от которой человек мечтает о смерти…

***

Ровный пикающий звук внезапно будто вздрагивает, ритм сбивается и вокруг начинает что-то происходить. Какая-то нелепая суматоха, чей-то истеричный плач, кто-то восхваляет небеса, а кто-то пытается кого-то куда-то выпроводить.

— …слышишь? — произносит некто неизвестный над самым ухом Лизы. Она помнит, что она Лиза Стогова, что у нее есть мама, что отец давно от них ушел, что есть друг Костя Метелин, но также Лиза помнит и группу… Мишу…

Внезапно дернувшись, она начинает орать, но это происходит лишь в ее голове, потому что на самом деле раздается лишь голос женщины, которая, кажется, гладит Лизу по щеке, и девушка, наконец, начинает ощущать ее прикосновения — теплые, мягкие, прямо материнские.

Но плач мамы слышен чуть приглушенней, чем этот милый голосок, который вещает Стоговой на самое ухо:

— Все хорошо, девочка, все хорошо, милая, ты с нами. Ты вернулась и молодчинка. Нечего тебе там… туда… — и уже в сторону, — ах ты ж, боже мой, ну впустите ее мать! Марина, Мариночка, входите, только тихо. Она еще не в себе, но слышит вас.

Потом Лиза отчетливо различает глубоко пораженный, пропитанный эмоциями голос мамы:

— Девочка моя, слава богу, моя девочка…

И больше женщина ничего не может сказать. Кажется, ее снова уводят, но все равно Лиза слышит, как мама кому-то звонит и орет на весь коридор:

— Надя! Надюша! Я не могу! — всхлип и рыдания, а потом снова, — Надя! Нет, что ты! Жива! Лизонька жива! Господи, четыре года… Целых четыре года…

Стогова засыпает, чувствуя жуткую усталость, будто бы мешки ворочала, будто бы гуляла всю ночь напролет, будто бы… с гастрольного тура вернулась.

Ей не снилось ничего особенного. Только трава, только солнышко, только лето.

***