Фантомный бес

— Мне особо нечего сказать, — улыбнулся старик, еще сильнее наморщив лоб. — Во многом это вопрос веры. Исчислить здесь едва ли что возможно. Наука тут скромно уходит в тень. А вот уповать… Знаете ли, можно верить в Бога от страха, можно из соображений высокой морали, когда Бог-Провидение наказывает и награждает, любит и хранит тебя, твое племя, а то и весь род человеческий… утешает в скорбях, привечает души умерших. За пределы такого относительно узкого понимания Бога (по образу и подобию) выходят лишь исключительно одаренные личности, они причастны тому, что я назвал бы космическим религиозным чувством. На этом уровне человек ощущает ничтожество человеческих желаний и целей, он видит чудесный высший порядок вещей — и в природе, и в мире мысли. Индивидуальное существование действительно видится тогда некой темницей, но рвущийся из нее человек стремится воспринять Вселенную как единое значимое целое. Религиозные гении минувших столетий отличались именно таким космическим чувством, которое не знает ни догм, ни Бога в образе человека, ни заунывных ритуалов… Для них мало что значила Церковь как земное учреждение, на сих догмах и ритуалах основанное. Неудивительно, что чувство сопричастности мирозданию, звездам, эпохам мы встречаем среди еретиков всех времен. Бывало, их считали святыми, порою — называли атеистами. Но это, я вам скажу, весьма высокий атеизм — Демокрит, Франциск Ассизский, Спиноза… Пробуждать тягу к подобным вершинам — важнейшая задача искусства и науки.

Все внимательно слушали старика. Казалось, даже кромка воды застыла, приостановив свой набег.

— У меня нет сомнений, — продолжал он, — что космическое религиозное чувство — самый мощный, самый благородный стимул к свободной мысли, к научному творчеству. Нередко оно обретает форму восторга и восхищения гармонией законов природы: ведь за ними стоит разум, по сравнению с величием которого любые наши мысли — лишь смутное отражение. Один мой коллега выразился в этой связи остроумно и метко: единственные глубоко религиозные люди в нашу материалистическую эпоху — серьезные научные работники.

— Гениально сказано, — сказал худощавый человек с бритым лицом, которое не назовешь красивым, но с неуловимым обаянием.

Со своего кресла приподнялся третий гость — небольшая волна темных волос над высоким лбом, проницательные глаза, седые усы и бородка, крепко сжатые губы. Завада не знал, кто это, не помнил, как и зачем он его позвал.

— Позвольте представиться — Федотов Георгий Петрович, историк и философ.

«Ах, вот это кто, — подумал Завада. — Кажется, знаю».

Историк пытался стоять прямо, однако его слегка изогнутая фигура словно бы выражала скорбный вопрос. Он немного помолчал, потом заговорил, спокойно и убежденно:

— По поводу мировой гармонии… Позвольте обнажить одну двойственность. Ведь на деле вопрос раздваивается: или мы остаемся на внешне убедительной, естественно-научной точке зрения, и тогда приходим к грустному выводу. Земля, жизнь, человек, культура, свобода — такие ничтожные вещи, о которых и говорить не стоит. Возникшие из случайной игры стихий на одной из пылинок мироздания, они обречены исчезнуть без следа в космической ночи. И тогда вопрос конца хоть и печален, но прост. Оттягивай, не оттягивай — все едино. Но пытливая и более глубокая мысль готова перевернуть масштабы оценок и исходить не из количеств, а из качеств. Тогда человек, его дух и его культура становятся венцом и целью мироздания. Все бесчисленные галаксии существуют для того, чтобы произвести это чудо — свободное и разумное телесное существо, предназначенное к царственному господству над Вселенной. Остается неразрешенной — практически не столь уж важная — загадка значения малых величин: отчего почти все ценностно-великое совершается в материально-малом? Интереснейшая проблема для философа. Но вот я задаю вопрос: необыкновенные достижения мысли в ХХ веке — это что, интеллектуальное преступление или упадочная сверхутонченность нервного опьянения? Или это и вправду предощущение близкого конца? Ведь люди додумались до кнопки, нажав на которую можно взорвать весь этот мир. Разве это не так, господин Эйнштейн?

— Это так, — подтвердил морщинистый старик. Он скорбно опустил углы рта, но глаза его оставались при этом живыми, почти лукавыми, и блеска своего не теряли.

— Нет, я вижу это немного по-иному, — возразил худощавый, бритый человек.

«Вспомнил, — подумал Завада. — Это француз Пьер Тейяр де Шарден».