Фантош

Четвёртый день начался очень рано — едва заря взошла на небо. День был холоден, и я ещё подивился, отчего моя хозяйка так упорно меня теребит. «Наши роли ведь сыграны», — говорил я недовольно. «Сегодня произойдёт самое обязательное, — отвечала Домициата. — Должны быть все горожане, за исключением младенцев».

Помост за ночь очистили от декораций и обили роскошным сукном пурпурного цвета. Стоило всем нам занять привычные места на покрытых росной изморосью скамьях, как на сцену взошло пятеро актёров: сам Теодар в белой рубахе и тёмном плаще, монах в чёрной рясе и капюшоне, глубоко надвинутом на плечи, двое служителей магистрата и палач в алой кожаной накидке, с открытым лицом. Я знал, что исполнители приговоров, вопреки молве, никогда не носили масок, но тут слегка удивился: это показалось мне слишком… обыкновенно, что ли.

Ряды кнехтов расступились, пропуская, и тотчас же сомкнулись. Послышался торжественный до дрожи хорал — на сей раз никто из публики не присоединился к пению, у всех по лицу катились крупные, как горох, слёзы. Монах благословил и перекрестил разбойника, служки поставили его на колени, как был, и сволокли покрывало вниз в то краткое мгновение, когда плечи и голова скрылись из виду. Потом фигура мужчины как-то рывком выпрямилась, палач высоко занёс клинок и обрушил на шею. Голова фантоша упала с плеч, двойной фонтан яркой артериальной крови картинно брызнул к небесам и тоже рухнул вниз, расплываясь по всему сукну. Ударил гром самого большого оркестрового барабана.

Я едва не захлопал в ладоши. Но тут все вокруг меня стали опускаться на колени и осенять себя широким крестом. В точности как во время мессы, когда звенит колокольчик, знаменуя пришествие Святого Духа…

Палач поднял окровавленную голову за волосы, чтобы показать собранию.

Тогда я понял и закричал.

— Это варварство, варварство, — бормотал я, когда меня под руки вели домой по людным улицам. Все вокруг негромко и умиротворённо обсуждали совершившуюся казнь.

— Северные варвары — не самый плохой народ, — говорил отец Домициаты. — А как, Михаэль, обстоит у тебя за дальними горами?

— Мы не казним вообще, ибо жизнь человека принадлежит Тому, кто её подарил, а не людям, которые должны дать преступнику срок для того, чтобы ему стать лучше. Срок или пожизненное заключение.

— Значит, вы заставляете своих татей платить не кровью, а жёлчью и гноем… в надежде, что они раскаются.

— Но раскаяние это не тепло и не холодно, Михаэль, — подхватила Домициата отцовы слова. Или, может быть, то был перефразированный Апокалипсис? — Каждое злое деяние обрушивает частицу хрустальных небес, и лишь честная и чистая смерть виновника может восстановить их целость.

— Не верю, — ответил я. — Никак не могу поверить. Принять такой ужас.

— Парень, ты понял, что роль палача исполнял не гальяр, а самый настоящий палач, что служит магистрату нашего Города Клинков — причём служит весьма искусно? — сказал чёрный кузнец. — И делалось это в надежде, что исполняющий роль святого сам станет святым. Потому что под малую пробоину в корпусе судна подводят пластырь много больше её самой. Неужели вы, горцы, не ведаете таких простых вещей?

— Не ведают. И небо над ними — подобие дряхлого паруса, а не тверди. Сплошь в прорехах, через которые нисходит долу битва ангелов и демонов, — наша спутница укоризненно покачала головой. — Ангелов вы, горцы, не замечаете, демонам поддаётесь. Вы сами рвёте свою защиту в лохмотья, час от часу, год от года. Ты думаешь — это благо, Михаэль?

Этого я вовсе не думал. Вот почему я нанялся в ученики к чёрному кузнецу сроком на пять лет — за харч, одежду и обувь. Я силён, у меня неплохо получается отковывать крицу тяжким молотом, выбивая из неё шлак и железистые окислы. Может быть, по отбытии личного срока я смогу вернуться за стены подмастерьем оружейника, и тогда молодая госпожа согласится выйти за меня. Мы оба к тому времени не успеем сильно постареть.

Но, скорей всего, я примкну к племени бродячих актёров. Мне нравится то, что гальяры творят в моей малой вселенной. И, говорят они, у меня для такого очень даже неплохие данные».

Оправдание смертной казни, решил было вначале Алек. Потом: индульгенция тем, кто вверг его лично в переделку. Чистый театр, право слово. Весь мир театр, и люди в нём фантоши. То бишь куклы.

Но — мир и рассказ, созданный пре-факто? В предвидении дальнейших событий? Невероятно…

Дети-провидцы. Ха. Но если в самом деле?

Кто заполняет за них и за меня поле игры, думает Алек параллельно своим вязким грёзам. Кто выставляет на переднюю линию всех королей и принцесс, слонов и пешек, минуя правила? Кто навязывает мне игры, в которые я вынужден играть, — и зачем?

Зачем выставляет и навязывает — и отчего я играю?

Сверлит черепную крышку лазерным трепаном — вскрывает черепную коробку — по окончании действа отключает соединяющие с машиной провода и иглы, закрывает потерявший своё имя мозг, как театральную сцену занавесом, музыкальную шкатулку крышкой?

Кто это делает: Ирина, Эрдэ, Гаяна, Зорь? Все вместе?

Хочет вконец свести с ума — или наставить на ум?