Фараоново племя

Вот только прошлого не существует. Есть сегодняшний день. Есть свобода. Есть божья воля и божья ладонь и возможность служить, трудиться, как подобает Марфе, молиться чистой посудой и выметенными полами. Ей, Марианне, никогда не давалось капризное богословие. Она умела только работать и собирать плоды, чтобы раздать их потом на площади.

Марианна раскрыла саквояж в поисках носового платка. Заветное зеркальце выскользнуло из рук, ударилось о нагретый валун и разбилось на тысячу мелких брызг. Не иначе, на счастье!

Отец Дэниел прожил ещё два месяца и отошел в мир иной тихо, во сне, как праведники. В день похорон лагуну Калуапапа заполонили акулы, словно устраивали парад. В тот же год король заложил памятник «апостолу прокаженных». Если приедете в Гонолулу, можете увидать скульптуру на одной из площадей города — бронзовый постамент, толпа недоверчивых, осторожных детей и священник, благословляющий их.

У доктора медицины Натаниэля Хоупа, звавшегося когда-то Аиту, судьба сложилась тяжело, но успешно — здоровья и радости ему было не занимать. Юноша потратил шестнадцать лет, обивая пороги, зубря наизусть учебники, практикуясь под присмотром опытного ординатора в Нью-Йоркской клинике для «цветных». Но получил и защитил свой диплом, стал хирургом, вернулся на родину, преодолел все препоны и с годами возглавил госпиталь в колонии прокаженных. Филигранной работы крест на тяжелой серебряной цепочке островитянин носил всю жизнь и согласился передать сыну лишь на смертном одре. Сын Натаниэля, тоже известный врач, вручил украшение внуку. Внук вырос атеистом и однажды отдал крест в музей колонии, но в залах вещи никто не видел. Говорят, реликвия вернулась обратно, в подвалы Ордена, где и лежит, дожидаясь своего часа.

Упрямая Марианна дотянула до восьмидесяти трех лет. До глубокой старости она кормила, лечила, учила и слушала прокаженных. Пока доктора не появилось, ей самой поневоле пришлось воевать с лепрой, лихорадками, переломами и малярией. Когда в колонию пришли врачи, опытная сестра оставила за собой женскую консультацию. Она приняла сотни детей и десяткам из них помогла обустроиться в жизни. Когда возраст все-таки взял свое, перебралась в монастырь в Гонолулу. Последние месяцы Марианна вовсе не разговаривала, лишь улыбалась пространно, поводила в воздухе тонкими слабыми пальцами. Монахиня считала грехи, всякий раз сбиваясь со счета.

Проказа так и не коснулась её.

Беженцы

— Салям алейкум, дорогой! — большая старуха в пестром платке и буром, сплошь вышитом платье вплыла в автобус, таща на буксире сумки, полные снеди.

— Ва-алейкум, ас-салям, Аише, — отозвался шофер. — Как дела, как внучка?

— В Симферополе на кондитера учится. Раз в неделю приезжает домой — тыщи полторы дай, да. Кушать надо, одеться надо. Зато потом устроится при еде, сытая будет, толстая, красивая.

— Ай, не хвали — у меня жена есть. И у сына невеста.

— У той невесты два пацана прицепом. И платок она не носит и варенье не варит и хлеб не печет.

— Третий у неё уже в пузе, потому и женятся, чтобы сыну фамилию дать. Платок и моя Равиля не носит, не крути мне голову. А хлеб наш, заводской лучше — тандыра же не стоит дома.

— Добрый ты, Рамазан…

— Проходите уже, женщина! Не отвлекайте водителя! — крашеная блондинка в городском костюме помогла подняться хмурому первоклашке, протянула водителю горстку монет.

— Вам докуда?

— До Голубинки, пожалуйста, взрослый и детский.

— Нет у нас детских… ладно. Езжайте.

Одышливый грузный автобус заурчал, вздрогнул и вывернул с автостанции, понемногу набирая скорость. Золотой вечер окутывал сонные улицы Бахчисарая, пышные кроны деревьев, пыльные пятиэтажки, выцветшие вывески магазинов. Злое летнее солнце за сезон убивает любые краски. А осенний свет мягок, он открывает цвета как бадьян открывает вкус хорошего чая — медленно, нежно.

Я сидел на переднем сиденье рядом с шофером, всматривался в дорогу. Узнать город не представлялось возможным. А вот контуры скал, похожих на крепости великанов, въелись в память навеки. Сейчас дорога разделится — широкая в сторону Каламиты, поуже — вдоль гор, по маленьким селам, к перевалу на Алистон. По левую руку начнутся виноградники, по правую раньше пасли лошадей, а теперь насадили персиковые сады — жирная земля принесет урожай стократ.

Кабина шофера выглядела уютной. Разговорчивый немолодой татарин — счастливый человек, которому повезло с женой. Спинка кресла покрыта ажурным подголовником, пол — ковриком, связанным из тряпья, откуда-то снизу вкусно пахнет котлетами и домашними пирожками. На стекле закреплена фотография: сверкающая улыбкой женщина обнимает двоих сыновей, нарядный муж положил ей на плечо руку.

— Мои, — ухмыльнулся шофер. — Десять лет свадьбы. Сыновья уже взрослые. Бекир начальник стал, в Ленинграде в милиции, а Ахмет здесь, при нас, арбузы растит, дыни.

— Хорошие сыновья, — осторожно поддержал разговор я. — И жена у вас замечательная.

— Равиля у меня золотая. Работница, хозяйка, и по дому, и во дворе, и с внучкой успевает. А как печет!

— Не то что нынешние вертихвостки, — вздохнул я.