Фараоново племя

— Куйбышево! Стоим две минуты.

Одним прыжком шофер выскочил из кабины, метнулся куда-то в вязкую темноту. Приспичило ему что ли? Немолодой человек, бывает. И времени осталось немного — от Албата — Куйбышева как теперь говорят, до татарского Биюк-Узенбаша, села Счастливого, час верхом. Если скакун горячий — можно быстрее, лишь бы не оскользнуться на обрыве у Османа, там, где живут сарматы, парят над хребтом, раскинув огромные крылья. Ветер в лицо, запах хвои, листвы, осени, дым пастушьих костров и неслышная тень моря…

— Угощайтесь, дорогой. Хлеб наш, местный, нигде такого не делают! Даже у вас в Москве!

Я машинально взял теплую, вкусно пахнущую горбушку. Здесь не убивают хлеб ножом, а, как должно поступать, ломают руками. Кисловатая мякоть растаяла на языке — к чему? Поздно.

— Зачем Москва? Местный я, в Дори, родился, подле Ходжа-Салы. Гаврасы, может слыхали?

— Нет, дорогой — не помню таких. Чагатаевы там поселились, яблочный сад держат, Абдикеевых знаю, Мустафина с дочерями, Айвазов с дедом, Васильева-пришлого. Где ваши там живут?

— Не живут уже. Дом погорел, отец погиб, мать убили — пусть их души будут связаны в узле вечной жизни у Господа. Вот и имени не осталось.

— Ай, беда! — покачал головой шофер. — В девяностые, да? Беспредел здесь творился, такой беспредел, что старики плакали. Хуже нет беды, чем отца с матерью потерять.

Я не стал говорить, что самое страшное — видеть мертвым собственного ребенка. Разговор плелся теснее, беспечного Рамазана следовало разговорить.

— Хуже нет беды, чем бежать из дома, умирать не там, где умирали предки. Вам ли это не знать.

Шофер помрачнел — те, кто родился в Тавриде, врастали в землю корнями, и покинув родные края тянулись назад, как ползучая ежевика возвращается к месту, где когда-то взошла. Ордынец, вылитый ордынец из дома Хаджи-Гирея…

— Да, мы Гиреевы, из бахчисарайских. Деда с семьей выслали, отец вернулся, я тогда молодой был ещё, на митинги, как дурак бегал… Голубинка! Есть на выход? Кто не передал за проезд?

Пьяненький мужичонка попробовал выскользнуть в заднюю дверь, но две женщины загородили ему проход, возмущенно гомоня по-татарски. Похоже, никчемный Леша задолжал всем. И платить ему пришлось — два грязных «десюнчика» скатились в ладонь шофера. И снова дорога — вверх-вниз, вниз-вверх.

Зазвонил телефон — Равиля, жена. По улыбке ясно, по тому, как прижимают трубку к щеке. Кажется, ей тоже повезло с мужем.

— Скоро приеду, милая, соскучился уже — целый день тебя не видал. Шурпа, говоришь? Ай, спасибо. Не пеки, я купил хлеба. Отдохни, наконец, побереги себя. Целую! Аромат — есть на выход?

Мы остались вчетвером — я, шофер и молодая пара на заднем сиденье. Русская девочка и местный мальчик, жених и невеста. Если не поспешат по глупости, будет семья. Как сидят, держась за руки, молча, тихо, только воздух искрит да капельки пота проступили на верхней губе парнишки, изогнутой как тетива лука, с крохотной родинкой справа — не наша ли кровь взошла? В молодости я, не считая, бросал семена в щедрую пашню. Пусть проклятые янычары резали княжий род, не глядя, законный сын или сторонний, кто-то мог уцелеть. Багрянородные отроки обязаны быть живучими, мне ли не знать… Времени мало!

— Интересный у вас брелок на стекле. Магнит, наверное? Местной работы или китайский сувенир?

Удерживая руль правой рукой, шофер протянул левую, и шарик сам вплыл в ладонь. Тотчас искры стали ярче, на поверхности заиграли узоры — словно божьи светлячки плещутся в августовском море, танцуют в теплых волнах, огибая тело пловца.

— Я и сам не знаю, дорогой. В автобусе забыли, вот ждет хозяев.

— Да, случается, люди порой невнимательны. Позволите посмотреть?

Кивок. Я поднял ладонь, и холодная тяжесть наполнила её. До ближайшего дромоса подле исара Кипия три лиги, проход чист. Опасности рядом нет — ни разбойничьей шайки ди Гуаско, ни пехоты наглеца Ломеллини, ни проклятых янычар Ахмет-паши, ни черных собак той-чье-имя-не-называют, ни ночных кровососов-мис, давно забывших о своих человеческих матерях.

— Кто бы мог забыть такую красоту и не вернуться за ней?

Всей пятерней шофер поскреб в затылке, выражая мучительное раздумье. Он колебался. Но недолго — «эффект попутчика». Желание поделиться оказалось сильнее.

— Пассажиры чудные сели, и поездка мутная вышла. Словно приснилось — а не сон. Я проверил, выехал из Бахчисарая с полным баком, до Счастливого десять литров дизеля идет, а у меня двадцать сгорело.

— Может на бензоколонке смухлевали или мотор барахлит или слил кто-нибудь ночью, пока автобус стоял?

Шофер фыркнул от негодования:

— Мотор я сам перебираю, этими вот руками. На заправке мутить не станут, им здесь ещё работать. И воровать по селам не воруют, воры у нас не живут долго.

— Пришлые руки нагрели?

— Нет. Наши местные, земляки, из домов людей взял, только…

— Что? — насторожился я. Что ответит улыбчивый татарин из славного рода Гиреев, что он запомнил, что видел? От легкой кучки сыпучих слов зависит его судьба.