Фарфоровая комната

Она переступает порог и исчезает во дворе. На небе уже звезды, и это сбивает ее с толку — неужели так поздно? Что, если остальные женщины вернулись и видели или слышали их с мужем? Но в комнате никого, и только через некоторое время до нее доносится голос Харбанс — та просит Гурлин принести самый широкий парат, громадный поднос, да поживее, потому что у нее уже голова кружится под грузом тыквенной ботвы и сага. Мехар выходит помочь, и они вместе перебирают зелень, расправляя и отмывая от грязи листья.

— Быстро стемнело, — замечает Гурлин.

— М-м, — зевает Харбанс и устало отирает лоб рукой, повыше, где она чистая, а потом вдруг говорит: — Ого, вы только гляньте.

Они смотрят в ту сторону. Над крышей амбара пляшет столб света.

— Светлячки? — предполагает Гурлин. — Какая странная ночь. Может, муссон будет раньше обычного.

Мехар смотрит не отрываясь. Они сверкают так волшебно. Интересно, он еще в амбаре и думает о ней, как она — о нем?

Женщины ретировались к себе, а Сурадж по-прежнему сидит в амбаре, прислонившись к глинобитной стене. Братья вернутся и разбранят его: он не убрал навозное месиво вокруг буйвола, но единственное, чего ему сейчас хочется, — это сидеть в благотворном мраке и думать о ней. О ее огромных умных глазах и атласной коже. Изящном изгибе бровей. Узкой талии, которую он кусал и кусал, а потом спустился ниже, поднял глаза и увидел ее мокрый дрожащий рот. Ее пальцы вжались ему в спину, и он еще чувствовал ток, пронзивший его в ту минуту. В следующий раз он будет не так груб. Он был слишком груб? Неважно. В следующий раз он будет нежен, как впадинки под ее подбородком. Заслышав, что вернулась мать, а за ней братья, Сурадж берет повязку, встряхивает от грязи и оборачивает вокруг головы в маленький плотный тюрбан. Он не хочет показывать им свои волосы, точнее, что остриг волосы — первый в семье, кто так сделал. Теперь они падают только до плеч. На прошлой неделе он пошел к цирюльнику-магометанину на базаре, дал ему рупию с лишком и приказ держать рот на замке.

Сурадж поднимается на ноги, и именно это механическое действие вызывает падение первой костяшки домино и цепь синаптических вспышек глубоко в чаше его мозга. Он снимает с нее тунику. Ее улыбка. Ее спокойствие. Мой господин. Сказать Май. Сказать Май? Он замедляет шаг и останавливается, не дойдя до двери. Нащупывает стену. Заставляет себя соображать. Сжимает кулак и в этот момент осознаёт, что произошло, тихо опускается на землю и, скорчившись, прячет лицо в ладони.

14

Она ничего не скажет. Не сможет. Это уничтожит ее саму. Ее обреют, разденут донага и проведут на веревке через всю деревню. Как предостережение другим. А если и нет, если Май проявит милость и не вышвырнет ее, все равно ее положение в доме будет ниже некуда. Не почтенная жена старшего брата. Не старшая невестка. А самое последнее существо в доме. Оскорбительные намеки от сестер. Тонкое издевательство Май, без права на ответ. История неизбежно просочится наружу, проникнет в каждый деревенский дом. Так всегда бывает. Лишь только она отважится пойти на базар за дюжиной яиц или горстью бамии[23], по ее следу побежит злобная молва. Не давая ни секунды роздыху, не позволяя ни на минуту забыться, удушливая деревушка и ее мелкие умишки будут травить жертву, пока она не юркнет обратно в дом, где столкнется с тем же самым, и так будет всегда, пока она не умрет, но даже и тогда о ней не перестанут судачить, рассказывать друг другу байку о невестке, которая обольщала братьев мужа, проститутка, гетера, даже по смерти она не будет знать покоя, приговоренная скалить зубы и царапать когтями стенки своего гроба, пока ее жгут на суде.

— Ты взял роти, чтобы съесть или раздавить?

Сурадж смотрит на лепешку и тут же расслабляет пальцы.

— Простите, — еле слышно говорит он.

Снова вечер; еще сутки назад он стоял и смотрел, как она забирается по стене с палкой в руке.

— В этом месяце рано темнеет, — продолжает Май. — И луна снова огромная.

— Красуется, — говорит Джит.

Сурадж замирает, поднеся роти к губам, потом откусывает от лепешки и жует так медленно, что слышит каждый щелчок челюсти. Знает ли Джит? Могла ли она проболтаться в своем великом простодушии? Он так и так перекидывает в уме эту мысль, жуя очередной кусок. Ему бы никто не сказал ни слова. Даже брат. Май позаботилась бы об этом. Ради спасения семьи, их репутации она позаботилась бы о том, чтобы бесчестье настигло только заблудшую невестку. И снова эта картина: рынок, осклабившийся на нее торговец: «Может, и мне провести с тобой ночку, сестра?» Жгучие слезы катятся по ее щекам, пока она кладет монеты на источенный жучком прилавок и забирает плетеную сумочку с коричневыми яйцами.

— Давай сюда, если так и будешь на нее смотреть, — говорит Май. — Пол хорошей лепешки в мусор.

— Поможешь мне дерьмо убрать в амбаре? — спрашивает Джит. Сурадж кивает и отряхивает ладони.