Фарфоровая комната

— Они сделают так, как им скажут. Но сходите завтра в храм. И обязательно скажите священнику, что все должно быть скромно. Никаких плясок и песнопений.

— Жаль, — сказал Мохан, дернув Сураджа за ухо. — Ты бы мог на барабане сыграть.

— Все три в один день, — продолжала Май. — Их деревни довольно близко.

— Так дешевле, — объяснил Джит.

— И из дома надолго уходить не надо, — рассудительно заметил Мохан.

— Хорошо, — сказала Май. — Закажу иностранной ткани, пока можно. Этот Виджайпал на углу говорит, что еще сможет достать сколько-то. И выложи пол мрамором.

— Целиком? — спросил Мохан, вздыхая, что ему привалило работы.

— Только в их комнате, снаружи будет чересчур.

— Если тебе нужно где-то играть на дхоле, найди другую комнату. Это — для них, Май уже сказала, — обратился Джит к Сураджу.

Тот ничего не ответил. Женитьба его не интересовала. Ни одного счастливого мужа он еще не видел. И ни одной счастливой жены, если уж на то пошло. Какая бы она ни была, главное, пусть оставит его в покое, большего он не желал. Перспектива секса его тоже не соблазняла, поскольку он уже успел узнать городские бордели. Он почесал шею концом барабанной палочки — ремешок опять натер.

— Сколько им лет? — спросил Мохан. — Со скотиной справятся?

— Придется, — ответила Май. — Твоей, сказали, семнадцать. И твоей тоже.

Последние слова были обращены к Сураджу. Тот насмешливо оттянул щеку изнутри языком.

— Быстро состарилась. На прошлой неделе ты сказала, она только-только вышла из ребячьего возраста.

— Ей семнадцать. Помалкивай.

— А твоей, брат? — спросил он Джита.

У того задергались губы. Даже в детстве, когда он тайком переставлял тарелки, чтобы получить самую большую порцию масла, ему никогда не удавалось скрыть вину, и тарелки приходилось переставлять обратно.

— Точно не знаю. Сказали, четырнадцать-пятнадцать.

— А тебе двадцать третий год. Стыд и срам.

— Дело решенное, — вмешалась Май. — Священник уже знает, кого на ком женить.

Сурадж криво улыбнулся.

— То есть он пересмотрел всех трех и убедил тебя поменять их местами, так надо понимать?

— Ты поставил все с ног на голову, — сказала Май.

— А тебе и дела нет. Он обманом отнимает то, что принадлежит мне. Какая разница, да?

Май крепко треснула его по щеке, но он лишь едва шелохнулся.

— Я сказала, ты ошибся.

И больше он не проронил ни слова, ни в последующие дни, ни после свадьбы, решив, что по большому счету Май права: жена — это жена, ее задача — приносить сыновей, а в остальное время сидеть под вуалью, от него подальше. И неважно, какое у нее лицо.

И теперь он давит ее своим весом, всасывается в ее грудь и с таким напором делает толчки, что она все ближе и ближе придвигается затылком к стене. Это изнасилование. Он уже не замечает ее лица. Да, он чувствует желание, но еще боль, сладость мести и обладания тем, что по праву принадлежит ему. В конце концов, такая нескромная женщина лучшего не заслуживает.

После он ждет, что она сожмет на груди тунику и убежит в слезах. Но ее глаза сухи. Потянувшись обеими руками за спину, она застегивает металлический замочек туники. Невероятно, она совершенно не торопится. Перекидывает свои длинные волосы через одно плечо и расчесывает эту черную завесу пальцами. Он старается собрать в кулак всю ненависть к этой безнравственной женщине, ведь на ее лице ни тени стыда. Какая все-таки удача, что он на ней не женился. Даже проститутки с крашеными губами и то притворяются оскорбленными после соития. При мысли об этом ненависть вспыхивает моментально, но она сложная и затуманена ощущением чуда, естественным для двадцатилетнего мужчины. У нее такая спокойная улыбка и такое выразительное лицо. Она встает, расправляет сзади тунику, двумя руками убирает волосы назад и сворачивает в узел. Стоит, свободно опустив руки.

— Мне можно говорить? — спрашивает она.

— Нет.

Она хмурится и делает забавную гримаску, потом поправляет колокольчики на ногах, накидывает вуаль и поворачивается к выходу. Ее темные шелковые бедра колеблются в полумраке. Он понимает, что хочет задержать ее, но не ради одного лишь ее тела, их тел, не только ради живости ее черт, а с подспудным желанием уничтожить этот мир, в котором он сам себе не признается. Над амбаром зависли в желтом свечении светлячки. Дать ей уйти просто так?

— Я хочу видеть тебя еще.

Она уже у выхода, но замирает на полушаге, спиной к нему, опускает ногу и слегка поворачивает голову.

— Сегодня ночью, господин?

Господин! Додумалась же. Может свалить его одним словом. В нем снова поднимается вожделение, и в ней тоже, это ясно. Какая тихая чувственность, какая умиротворенная ненасытность. Он перекатывается на локтях и садится, скрестив ноги, внезапно почувствовав себя перед ней учеником. Его голые бедра сверху припудрены пылью.

— Сегодня ночью — прекрасно.

— Тогда тебе нужно сказать Май.

Он улыбается. Как она изменилась.

— Посмотрим.