Фарфоровая комната

— Это уже становится привычкой, — сказал я.

Она бросила взгляд на сигарету.

— О, вы имеете в виду мой приезд! Но смотрите, я краску привезла.

Ее корзина была полна банок с краской, но она вытащила из-за них что-то другое.

— И зеркало. Теперь можно и бороду сбрить, нет?

— Для чего краска?

— Это ваш дядя, он сказал, раз вы живете здесь бесплатно, можете хотя бы немножко подновить дом.

Мой дядя в жизни бы такого не сказал и не предложил. Она что, все купила на свои деньги?

— Я не буду красить.

— Слегка потрясены, да? Я и кисти купила. А там есть совки и метлы.

Она показала на амбар.

— Рядом со старыми газетами.

Разумеется, я понимал, чего она добивается — чтобы я взял себя в руки, дал себе цель, а своей жизни — структуру.

— Посмотрим.

— Рада, что мы договорились. Нам понадобится вода.

В тот первый день мы всё подготовили: соскоблили шелушившуюся краску и грязь со стен и столбов, прошлись шкуркой по желтой каменной кладке и смыли все теплой водой. Когда я вылил последнее ведро в поле и вернулся во двор, она вытирала лицо краем блузки, открыв одну грудь в хлопковой чашечке. У нее была идеальная кожа и румянец, и я поставил ведро обратно к колонке и начал сосредоточенно наполнять его снова.

По утрам, когда Принц оставлял еду и уезжал, а для покраски еще было слишком темно, я чаще всего поднимался на крышу посмотреть на голубую статую — намного ли рабочие продвинулись за ночь. Иногда я ловил их на передышке, фонарики на касках медленно блуждали туда-сюда. Понаблюдав за ними, я передвигался к противоположной стене, смотревшей не в сторону деревни, а на бурый загончик, и через зеленоватый воздух следил за тем мальчиком в далекой Англии, на школьном спортивном поле, убегавшим от других мальчиков, которые не давая роздыху подставляли ему подножки. А вот они опять, в столовой, бросают ему в лицо муку. Однажды утром — не знаю, чем это было навеяно, отдаленным шумом стройки или словесным бальзамом Радхики, который осел у меня в голове, — я увидел его, девятилетнего. Он стоял на лестнице, поднявшись на цыпочки, и через балясины перил заглядывал в открытую спальню родителей. Папа натянул рубашку на голову, а мама втирает ему в спину какую-то мазь. Рецессия сильно ударила по нашему магазинчику. Возвращаясь из школы, я издалека видел маму; она стояла в дверях с метлой в руке, гадая, откуда появится следующий покупатель. Чтобы не продавать магазин задешево, папа устроился работать на стройке в Илинге, в двухстах пятидесяти километрах от дома, поселился в чьей-то пустующей комнате и приезжал к нам на выходные сменить маму за прилавком. На работе ему приходилось взваливать на спину высокие пластмассовые бадьи с кирпичами и переносить с одного конца площадки на другой, как вьючной лошади, по многу часов в день, в основном в компании нелегальных иммигрантов. Домой он приезжал поздно вечером в пятницу и двигался как-то деревянно, когда вручал нам с братом гостинцы, обычно кассету с хитами поп-музыки. Спина у него была ободрана чуть не до мяса и покрыта кровоточащими язвами, отчего он вздрагивал, когда мама наносила мазь. Она очень старалась не плакать, а папа смотрел прямо перед собой, тоже очень стараясь не думать о том, что его жена плачет.

— Как прошла неделя? — спросил он.

— Получше. Вроде бы самое трудное позади.

Папа кивнул.

— Покупатели нормально себя ведут?

— Да.

— Смотрю, битых окон больше нет. Уже хорошо.

— Лучше некуда.

— Серьезно, проблем нет?

— Никаких, честное слово.

Она врала. В тот же вечер, только раньше, я лежал на диванчике и услышал шум. Снял наушники. Какая-то женщина орала на маму: та не имеет права не продавать ее сыну спиртное. Я подошел к деревянной перегородке, отделявшей дом от магазина, стараясь, чтобы меня не заметили, и слушал, как женщина громко, ужасно громко перечисляла все причины, по которым ее оскорбляет присутствие моей мамы, все причины, по которым она не может выносить, как мама одевается, разговаривает и пахнет. Когда она вышла, грохнув дверью, я вернулся в гостиную и снова лег на диванчик, надел поролоновые наушники и включил музыку на полную громкость. Я смотрел в белый потолок. Зачем они приехали в этот городок свихнувшихся белых? Неужели все было так плохо? В Дерби нас было тринадцать человек — дяди, тети, двоюродные братья и сестры и прочие — в одноквартирном доме на две спальни, но зато в квартале было полно наших. А теперь те же самые и еще другие родственники смеялись над нами, потому что родители решили отделиться и явно не справлялись. Я страшно сердился на них, на моих родителей. Вошла мама, встала ко мне спиной у окна, глядя на залитый бетоном дворик. Ее затылок немножко дергался. Я повернул голову, но недостаточно, чтобы увидеть ее отражение в стекле.

23

Тревога за нее не дает Сураджу уснуть. Мучаясь неизвестностью, он идет на риск и спрашивает у Май, как самочувствие невестки.

— Ей лишь бы не работать, — отвечает Май, отчего он ненавидит ее еще больше.