Фарфоровая комната

Если в деревню я уже зачастил, поговорить с прохожими или купить еды на рынке, то в другую сторону еще не ходил. У ворот Сунры я выбрал дорожку, которая шла между двух строек, и оказался на каком-то холерном болоте, в котором увязли куски гофрированной жести и сидела по пояс гипсовая статуя четырехрукого Шивы. На дальнем краю печально хлебали воду коровы, вокруг них висели устрашающие тучи ос, и над всем этим стоячим водоемом поднималась вонь от навоза и газа. Я обошел болото, причем коровы перестали пить и следили за каждым моим шагом, и свернул на длинную извилистую тропу, которая представляла собой две бурые колеи и облезлую ленту желтой травы между ними — как будто взлетная полоса для птиц. Оказалось, тропа огибала деревню; слева тянулись дома с плоскими крышами, справа — обширное кукурузное поле. Поскольку Танбир меня не ждал, я не спешил и даже с удовольствием бродил наугад, поэтому вздрогнул от негодования, когда с ближней крыши донесся окрик:

— Заходи, заходи!

Какой-то знакомый старик, думал я, приближаясь к дому. Место было темное и тесное, вдоль пустого дверного проема шел сухой водосток, и мне пришлось подниматься по лестнице пригнувшись.

— Слыхал, ты в карты играешь.

Теперь я узнал его: это был Лакшман, только по пояс обмотанный простыней в качестве саронга и с голым торсом, ребристым, как аккордеон.

— Шулер твой Принц.

— Ему не дали визу. Придется что-то еще придумывать.

Я посочувствовал ему.

— Сейчас это не так легко.

— Да, для некоторых из нас нелегко.

Пристыженный, я посмотрел на кукурузное поле и спросил, не его ли это владения. Лакшман расхохотался от одной мысли об этом. Нет, поле не его, а вот попугаичья ферма принадлежала одной семье, которая давно эмигрировала в Канаду, в Суррей.

— А там есть попугаи? — спросил я, глядя в небо, как будто они могли появиться там как по волшебству.

— Чушь. У старого хрыча, который купил эту ферму, был огромный нос, вот и все.

Лакшман пожал плечами, как бы удивляясь глупости этого человека.

— Уже давно как помер, а название прилипло. Видишь, там хижина? Я вообще-то думал, ты туда идешь. Хижина Любовников.

Он протянул руку через мое плечо. Я увидел вдалеке лачугу из желтых кирпичей.

— Почему ее так называют?

Он помолчал.

— Не хотелось бы трепать имя твоих предков.

— Вы про Мехар Каур? Можете рассказать о ней что-нибудь? Мне интересно.

— Да это просто старая сплетня, — сказал он. — Она гуляла с братом мужа. Потом он ушел, а она осталась.

Лакшман аккуратно снял полотенце, сушившееся на стене, и сложил его.

— Хотя кто его знает.

— Он ее бросил?

— Так говорят. Пустился в путь и не вернулся. Хотя я слышал и другое, что он умер и мать похоронила его пепел под деревом бодхи.

Лакшман беззубо улыбнулся.

— Чего только не наплетут!

— И ее заперли в той комнатке?

— Да кто его знает, — снова сказал он. — Теперь уже некому рассказать, как все было.

Я молча кивнул, гадая, что из услышанного правда и можно ли вообще так рассуждать, и все равно чувствуя боль за ту женщину, свою прабабку, которую даже не знал.

— А все-таки, что тебя привело в нашу деревню? Маловата и скучновата для тебя, нет?

Я посмотрел на него.

— Где живет учитель? Танбир-джи?

Лакшман подвел меня к противоположному краю крыши и описал широкую дугу над домами, остановившись на большой черной спутниковой тарелке «Эйртел».

— Видишь красное здание рядом? Это родной дом твоей тети. За ним улочка, и там живет учитель.

Он сказал, что туда легче всего добраться, перепрыгивая с крыши на крышу и не выпуская из виду тарелку. Так я и сделал — проложил себе путь над крышами: прыгал, перелезал, подныривал под веревки с бельем, осторожно ступал на старые мостики, изогнувшиеся над мощеными улочками. По дороге несколько раз мне встретились хозяева, и я просил разрешения пройти, но, казалось, никому нет до меня дела. Тарелка, когда я до нее добрался, смотрелась так, будто была из другого мира, и я представил себе, что ее запрокинутое лицо ждет сигнала с небес.

Родной дом моей тети выглядел так, словно в нем не жили много лет: мутные стекла, заколоченная дверь. Я подошел к краю плоской крыши и стал высматривать Танбира. Вскоре я заметил его скутер во дворе дома как раз за тетиным. Наверное, они вместе росли. Я стал быстро вспоминать. Слова дяди в первый же вечер («сосед в той деревне, откуда она родом»). Расспросы Танбира о Куку. Наша с ней встреча около банка и боль в ее голосе («это с ним у нее шашни, с учителем?»).

Я в волнении перегнулся через бортик крыши, чтобы лучше видеть его двор. Там стоял квадратный столик, заваленный книгами. А на одном из трех стульев лежал шарф Радхики — тот самый, с узором из красных чешуек. Мой взгляд упал на мешковину, закрывавшую вход в дом. Из-за нее выглядывал руль велосипеда Радхики. Я почувствовал сразу и горечь, и смущение и понял, как был слеп. Потом мешковина приподнялась, и наружу вышла Радхика — и тут я повернулся и побежал назад по крышам, боясь, что меня засекли.