Фарфоровый солдат

Совсем запыхавшись, добрался до плато Лежере. Прямо передо мной проезжают три огромных американских танка. Люди встречают их восторженными криками, аплодируют, поют. Все они, с их бурной радостью, меня пугают – я слишком свыкся со своей тетрадкой, птицей и призраками. Вокруг полно детей, моих ровесников. Подумать только, что все это время, все длинное ненавек они были где-то тут, рядом со мной.

Заговорить с кем-нибудь у меня не хватает духу. Я просто смотрю. Происходит все то, о чем мечтали люди, месяцами сидевшие в подвалах. Песни, смех. Такой яркий взрыв жизни, что кажется, тьма никогда больше не сгустится. Расцвели разом все весенние цветы. И летние женские платья. В траве, в канавах – всюду сплошным ковром маргаритки и первоцветы.

Среди цветов уснул с открытым ртом, сложив на груди руки, солдат. Еще двое лежат в канаве на другой стороне. На одном немецкая форма, на двух других – французская. На одежде местами красные пятна.

Я думаю о папе. Опять становится темно. Долгое время я не решался подумать о нем. Все мои мысли занимала ты и Марлен Дитрих с ее горохом. Не знать, что происходит с ним, было вполне нормально, но теперь – нет, совсем не нормально.

Теперь я снова могу его ждать.

И снова – лавина вопросов.

Фромюль,

16 апреля 1945

Моя тетрадка кончается. Поэтому я стал писать мельче. Хочу начать новую не раньше, чем за мной приедет папа, если, конечно, он когда-нибудь приедет. Пока же попробую добраться до шкатулки.

За завтраком я с невинным видом спросил:

– Я помню, мама говорила, что ее отец посадил дуб в тот день, когда она родилась, можешь мне показать его, дядя?

Эмиль улыбнулся и дружески огрел меня по спине. Я закашлялся. А он шепнул:

– Вижу, некоторые желают получить свою шкатулку.

Я молча кивнул, не глядя ему в глаза.

– И ты уверен, что хочешь откопать прошлое?

На этот раз я посмотрел ему в лицо и ясно выговорил “да”.

Эмиль взъерошил мне волосы. Я это ненавижу. Но от Эмиля терплю. Он улыбнулся своей особой, грустной улыбочкой:

– Ладно. Я тебе покажу.

– Когда?

– Сегодня вечером, но только никому ни слова. Идет?

– Господи боже мой! – вмешалась бабушка. – Сколько раз говорить: шептаться за столом неприлично!

Тетя Луиза, услышав про Бога, встрепенулась, но тут же потеряла интерес.

– Я говорил Мену, что хоть мы побеждаем, но все-таки война еще не кончилась. Счет четыре – два в нашу пользу, но сейчас у нас тайм-аут, – сказал Эмиль, посматривая на меня краем глаза. – Надо быть начеку.

Дожидаясь вечера, гуляю по лесу и вообще где вздумается. Делаю все, что было строго-настрого запрещено. Захожу в лавку, катаюсь на велике вниз по склону без рук и здороваюсь с каждым встречным по несколько раз, так мне приятно говорить всем “здравствуйте!”. Вчера я задел ежика и пропорол шину на переднем колесе. Он маленький, похожий на мышку с колючками. Я с ним заговорил, и он мне что-то пропищал и профыркал. Я сел под деревом рядом с ним. Попробовал погладить его мордочку, но он сжался в сердитый клубок и ощетинился иголками. Велик бессильно лежал на земле, а ежик был в отличной форме, но продолжал держать оборону. Такой молодец! Я решил взять его с собой. Под дубом у него было гнездо из сухих листьев и травы, я положил все это хозяйство в корзинку на переднем крыле. Ежик все возмущался, и мне это ужасно нравилось. Я назвал его Жан Габен.

На обочине дороги, ведущей на Лежере, немецкие солдаты с топорами делают глубокие зарубки на стволах и протягивают по ним красную ленту. Снизу вверх, захватывая с полсотни растущих вдоль дороги мощных дубов.

Эмиль говорит, что в зарубки кладут взрывчатку и готовятся поджечь красный фитиль, чтобы деревья повалились на дорогу и перегородили путь нашим. А среди “наших” может быть мой папа. Не наверняка, но может. О папе думают все, но вслух никто не заговаривает. Эмиль даже перестал предлагать меня усыновить.

Однако зажигательная система не сработала, и американские танки преспокойно ползут по склону. Немцы в панике убегают. Изумительное зрелище!

И я смотрю это представление из первых рядов. Не из подвала, не с чердака и даже не из окна. Пускаю Эмилев велик в свободный ход и поднимаю руки, как будто выиграл этап “Тур де Франс”.

Фромюль,

тем же вечером

Валяюсь на твоей кровати и жду, поглаживая кончиками пальцев мордочку Жана Габена. Колючая шевелюра меньше похожа на волосы Сильвии, чем перышки Марлен Дитрих, но все же помогает сдерживать лавину вопросов. Я притащил ежу улитку, и он развернулся. Смотрю, как он таращит глазенки, не понимая, что творится, и это придает мне бодрости.

Стук в дверь – это Эмиль. Он раскуривает трубку, рычит, делая вид, будто заводит мотоцикл, и я запрыгиваю на багажник велосипеда. Мы оба играем, как будто все еще остерегаемся, хотя никакой опасности больше нет. И оба знаем, что, возможно, скоро расстанемся, хоть я и обещал приезжать на каникулы. И тогда мы поиграем в войну, будем прятаться в подвале. А если и Сильвия вернется на чердак, будет совсем здорово.