Фарфоровый солдат

– Дед Мороз на Пасху снес! – сказал дядя Эмиль, а прозвучало это как “Гляди-ка, дождь пошел”.

Наверняка заранее приготовил эту шуточку.

– Твой дядя Эмиль, чтоб ты знал, борется за то, чтобы соревнования в несмешных шутках стали олимпийским видом спорта, – усмехнулась бабушка.

– Смешно, что до сих пор не стали! – ответил дядя Эмиль.

– Только тебе и смешно! – вставила тетя Луиза.

– Штоль и Май обожают мои шутки. Особенно Штоль.

Дядя Эмиль поднес к уху большое яйцо.

– Аистенок может вылупиться с минуты на минуту. Если он запищит с немецким акцентом, засунь его обратно в скорлупу и выкинь в окошко, – сказал он и протянул мне корзинку.

Я улыбнулся, первый раз после твоей смерти. Это вышло как-то так, само собой, когда я поглядел на кривую ухмылочку дяди Эмиля. Улыбнулся и даже чуть-чуть засмеялся. Кажется, даже пучок у бабушки на голове слегка ослаб.

У бабушки ласковые глаза. Как у тебя, но окруженные иероглифами морщинок.

В конце тетрадки я начертил календарь и поставил крестик на первом дне. А еще записал разговор тети Луизы и дяди Эмиля, перечитаю его, когда опять нахлынет лавина вопросов.

Ну а пока что у меня есть аистиное яйцо. Бабушка говорит, что птенец проклюнется через тридцать три дня. Для этого надо его каждый день заворачивать в одеяло и класть на несколько часов около дровяной печки.

Держу его в руках страшно гордый, как будто это я отец будущего птенца. В общем, получилось что-то вроде адвент-календаря. Параллельный мир, где ожидается счастливое событие.

Чуднó думать, что внутри этой твердой, но хрупкой штуковины зреет живое существо. Мне теперь тоже будет о ком заботиться. Лучше бы это был не аист, а сестренка, но и так ничего.

Обойдя весь первый этаж, мы спускаемся по деревянной лесенке в темный подвал. Там очень низкий потолок. Таким мог бы быть обычный дом после нескольких землетрясений. Тут пахнет цементом и сыростью. На усыпанном гравием полу аккуратно разложены матрасы, похоже на подземный походный лагерь. Очень много книг. Это наводит на мысль о том, сколько же времени, возможно, придется тут провести.

– Мы привели тебя в подвал, чтоб ты привык и не боялся, – сказала тетя Луиза.

На стенах повсюду развешано то, что дядя Эмиль называет “наивным искусством”, а тетя Луиза – “каракулями”. Рисунки углем, короткие фразы.

– Поэзия, красота, романтика, любовь! – воскликнул Эмиль.

– На стенке?

– Везде, дружок, если надо, то и на стенке, раз это открывает выход из этой дыры через собственную голову.

Я достал тетрадку и стал записывать.

– Лучше бы ты первым делом записал не глупости, которые болтает твой дядя, а правила поведения.

Я записываю все подряд, в том числе что я должен записать правила поведения, хоть и так уже знаю их наизусть. Но записываю, раз просят.

Никогда, что бы ни случилось, не выходить одному, даже ночью.

Прятаться в подвале, если кто-нибудь зайдет в дом.

Если вдруг мне придется встретиться с кем-нибудь в доме, ни в коем случае не говорить по-французски.

– Отлично! – говорит тетя Луиза.

– У тебя в голове есть потайной ход, который ведет прямо в сердце. Чтобы туда проникнуть, нужно хорошенько натренировать воображение, – гнет свое дядя Эмиль.

Записываю и это.

– И нет ничего интересней таких тренировок.

– Думаешь, ты ему поможешь, если будешь разрисовывать стены, как пещерные люди? Лучше покажи ему настоящий потайной ход, – говорит тетя Луиза.

В углу подвала стоит пыльный шкаф, она подходит к нему и открывает дверцы. Внутри висит тоже пыльное черное пальто до полу с большими карманами и несколько поникших на вешалках цветастых платьев. Может быть, какие-нибудь из них надевала ты – от этой мысли меня пробирает дрожь. Тетя Луиза сдвигает все вешалки в левый конец и показывает небольшую задвижку, выкрашенную в тот же цвет, что и дверцы.

– Если что, можно выйти отсюда, – говорит бабушка.

– А пока, Мену, читай Библию и молись, чтобы нам никогда не пришлось им воспользоваться! – заключает тетя Луиза.

Вот тут я теряюсь. Я никогда не соглашался петь в церковном хоре, потому что церковь – единственное место, где время тянется еще дольше, чем в очередях за продуктами и за всяким прочим по карточкам. С другой стороны, если не зря болтают про небеса и ты там и тебе хорошо, я готов хоть сейчас передумать.

4 июня,

вечер, в твоей комнате

Тут все почти так же, как в подвале. Только окно есть. Из него видна воронка в саду, который не столько сад, сколько луг. Огромный луг, а прямо за ним лес. Зато кровать как кровать, настоящая. Хотя ты и так это знаешь, она же твоя.

Я сажусь на кровать, открываю свой чемодан. Пахнýло свежестираным бельем – я будто вернулся домой, на виллу “Иветта”. В другое время.

Раскладываю вещи в твой детский стенной шкаф. В нем твое платье – я его узнал, ты в нем на одной из фотографий в семейном альбоме. А я думал, одежда мертвых исчезает вместе с ними.