Фармазоны

— Охъ, — маменька отвчаетъ, — душенька Клавдія Карловна! Мн этого негодяя совстно даже и выводить-то къ добрымъ людямъ.

Однако, послала за братомъ Онисимомъ. Осмотрла его Клавдія Карловна внимательно. Ну, — гд учитесь? да любите ли вы свое начальство? да начальство вами довольно ли? да зачмъ вы огорчаете маменьку? да маменька вамъ — мать родная… Словомъ, вся бабья нравоучительная канитель, по порядку, какъ быть надлежитъ.

Юноша Ергаевъ опять захихикалъ.

— Было-съ? — кротко обратился къ нему Жряховъ.

— Какъ на фотографіи! — раскатился тотъ.

— Отпустили Онисима дамы. Клавдія Карловна и говоритъ мамаш:

— Что хотите, душечка Марья Семеновна, а онъ не безнравственный!

— Душечка, безнравственный!

— Ахъ, не безнравственный!

— Милочка, безнравственный!

— Нтъ, нтъ, нтъ и нтъ! не поврю, не могу поврить! Быть не можетъ. Такой пріятный мальчикъ, и вдругъ безнравственный!

— Душечка, Малашк — сто, да Устюшк — сто, да Грушкинъ отецъ — съ березовымъ коломъ. Пришлось бы вамъ колъ-то увидать, такъ поврили-бъ, что безнравственный!

Задумалась Клавдія Карловна и вдругъ — съ вдохновеніемъ этакимъ, въ очахъ-то голубыхъ:

— Вся эта его безнравственность, — просто налетъ! юный налетъ — ничего больше! Душечка Марья Семеновна, умоляю васъ: не позволяйте ему погибнуть!

Маменька резонно возражаетъ:

— Какъ ему не дозволишь, жеребцу этакому? Услдишь разв? Я человкъ старый, а онъ, извергъ, шастаетъ — ровно о четырехъ копытахъ.

— Это, — говоритъ Клавдія Карловна, — все оттого, что онъ одичалъ у васъ. Ему надо въ обществ тонкихъ чувствъ вращаться, женское вліяніе испытать… Такъ-съ? — круто повернулся разсказчикъ къ Ергаеву.

Тотъ кивнулъ головою, трясясь отъ беззвучнаго смха.

— Вручите, — говоритъ, — его, душечка Марья Семоновна, мн! Я вамъ его спасу! Я образумлю, усовщу! Я чувствую, что могу усовстить! И должна! Должна, какъ сосдка ваша, какъ другъ вашъ, какъ христіанка, наконецъ… Отпустите его ко мн погостить, — я усовщу!

— О, Господи! — простоналъ Ергаевъ.

— Хорошо-съ. Мамаш что же? Кума съ возу, — куму легче. Обрадовалась даже: все-таки хоть нсколько дней дтище милое на глазахъ торчать не будетъ, да и та надежда есть, — авось, хоть въ чужомъ-то дому не станетъ безобразить, посовстится… Ну-съ, ухалъ нашъ донъ-Жуанъ съ Клавдіей Карловной, и слдъ его просгылъ. Недля, другая, третья… только — когда ужъ въ корпусъ надо было хать, появился дня за три. Еще больше его ввысь вытянуло, худой сталъ, баритономъ заговорилъ, а глаза мечтательные этакіе и словно какъ бы съ поволокою. У васъ совсмъ не такіе! — бросилъ онъ Ергаеву.

— Помилуйте, — обидчиво отозвался тотъ, — да вдь съ 1897-го-то года два лта прошли!

— Рчь у Онисима стала учтивая, манеры — въ любую гостиную. Просто ахнула мамаша: узнать нельзя малаго! Ай-да, Клавдія Карловна!.. И, въ дополненіе благодяній, подарила она ему на память часы съ цпочкою, и на цпочк — точно такую же вещицу, какъ видите вы у насъ съ г. Ергаевымъ… Въ нашемъ роду она тогда была первая-съ.

Ну-съ, затмъ исторія прекращаетъ свое теченіе на годъ. Братъ Онисимъ въ офицеры вышелъ и въ полкъ поступилъ, а на побывку лтнюю пожаловалъ братъ Герасимъ — только что курсъ гимназіи кончилъ и на юридическій мтилъ. Книжекъ умныхъ навезъ. Развивать, говоритъ, васъ буду! Смиренникъ такой, шалостей никакихъ; ходитъ въ садъ съ книжкой, листами вертитъ, на поляхъ отмтки длаетъ. Мамаша не нарадуется. Только вдругъ — объясненіе. Приходитъ:

— Маменька, предупредите папеньку, что я университеть ршилъ по боку.

— Какъ? что? почему? уморить ты насъ хочешь?

— Потому что я долженъ жениться, и мн станетъ не до ученья, — придется содержать свою семью.

— Жениться? Да ты ошаллъ? когда? на комъ?

— На еничк.

— На просвирниной дочери?

Такъ маменька и рухнула… Очнувшись:

— Разсказывай, говоритъ, — разбойникъ, что у васъ было? добивай мать!

Отвчаетъ:

— Да ничего особеннаго. Я ей «Что длать» читалъ.

— Ну?

— Она ничего не поняла.

— Еще бы! просвирнина-то дочь!

— Тогда я началъ ей «Шагъ за шагомъ» читать.

— Ну?

— Она тоже ничего не поняла, но…

— Да не мучь! не тяни!

— Но какъ-то стала въ интересномъ положеніи.

Маменька опять въ обморокъ. Папенька пришелъ, усами пошевелилъ, трубкой попыхтлъ:

— Что-жъ, говоритъ, — подлаешь? Ничего не подлаешь. Законъ природы!

— Вотъ, — братъ одобряетъ, — за это я васъ уважаю. Здравый образъ мыслей имете.

— Но жениться на еньк, - продолжаетъ, отецъ, — и думать забудь, прохвостъ! Прокляну, наслдства лишу, изъ дома выгоню.

— А вотъ за это, — возражаетъ братъ, — я васъ презираю. Подлый образъ мыслей имете.

И пошла у насъ въ дом каждодневная буря. — Женюсь! — Вонъ изъ дома! — женюсь! — Вонъ изъ дома!.. Не житье, а каторга.

Въ такихъ то тсныхъ обстоятельствахъ маменька и вспомнила о Клавдіи Карловн, какъ она нашего Онисима въ чувства возвратила. Къ ней:

— Голубушка! благодтельница! Вы одна можете! спасите! усовстите!

Выслушала та, вздохнула глубоко, возвела голубыя очи гор, перекрестилась и говорить:

— Пришлите!