Фармазоны

— Какъ зачмъ? Мн братцы цлую уйму вещей навязали, — все просили ей въ презенть передать.

— Ага!.. ну, успешь… — снисходительно сказалъ отецъ.

— Тортъ тамъ яблочный, отъ еди… не испортился бы? — говорю деликатно и, казалось бы, вполн резонно. А онъ опять вдругъ насупился, да какъ вскинется:

— Русскимъ теб говори языкомъ: успешь… м-м-мерзавецъ!

Ладно. Дитя я былъ покорное: не пускаютъ, и не надо. Даже не доискивался, почему. Понялъ такъ, что, должно быть, папенька и маменька съ Клавдіей Карловной поссорились… Пошелъ со скуки, съ ружьемъ да Діанскою-псицою, слоновъ слонять по лугамъ-болотамъ, лсамъ-дубравамъ, деревушкамъ да выселкамъ. Вотъ-съ, иду я какъ-то селомъ нашимъ съ охоты, а у волостного правленія на крыльц писариха сидитъ, смячки щелкаетъ. — Здрасте! — здрасте! Смячковъ не угодно ли? — Будьте такъ любезны!.. Баба не старая, мужъ пьяница, драная ноздря… И пошло у насъ это каждый день. Какъ я съ ружьемъ, она — на крыльц.

— Здрасте! — Здрасте! — Смячковъ прикушайте! — Покорнйше благодарю. — Съ недлю только всего и роману было. Смечекъ пуда съ два сгрызъ, — инда оскомина на язык явилась. Но потомъ сія дама говоритъ мн:- Молодой человкъ, какъ вы мн авантажны! — Будто? — Право ну! И ежели бы вы завтра о полудняхъ въ рощу пришли, я бы вамъ одно хорошее слово сказала… Превосходно-съ. Являюсь. Она тамъ. Восторгъ! Но — вообразите же себ, милостивые государи, мою жесточайшую неудачу: не усплъ прозвучать нашъ первый поцлуй, какъ кусты зашелестли, раздвинулись, и — подобно deus ex machina — выросъ предъ нами… мой отецъ!

— Табло! — восторгнулся Ергаевъ.

— Наитаблйшее-съ табло. Я обомллъ. Пассія моя завизжала:- Ахъ, святители! у, безстыдники! — и была такова. А родитель, глядя на меня съ выраженіемъ полной безпомощности предъ волею судьбы, выпустилъ изъ-подъ усовъ огромный клубъ дыма, и бысть мн гласъ его изъ клуба того, яко изъ облака небеснаго:

— Что же подлаешь? Ничего не подлаешь. Законъ природы.

И больше ничего. Повернулся и ушелъ.

За обдомъ — строгъ. Маменька съ заплаканными глазами. Смотритъ на меня и головою качаетъ. Преглупо. Подали блинчики съ вареньемъ. Отецъ воззрился и говоритъ сурово-пресурово:

— Ты что же, любезнйшій, порученій набралъ, а исполнять ихъ и въ усъ не дуешь?

— Какихъ порученій, папенька?

— Самъ же говорилъ, что братья просили тебя передать Клавдіи Карловн подарки.

— Но, папенька…

— Что тамъ «но». Нехорошо, братъ. Она другъ — нашего дома, почтеннйшая дама въ узд, а ты манкируешь. Тортъ-то яблочный прокисъ, небось… что она подумаетъ? Жряховы, а кислыми тортами кормятъ. Позоръ на фамилію. Свези тортъ, сегодня же свези! Дама почтенная… другъ семейства…

Жряховъ улыбнулся, задумчиво покрутилъ усъ и, крякнувъ, принялъ молодцеватую осанку.

— Похалъ, пріхалъ… Вышла — батюшки! такъ я и ошаллъ: глаза голубые, пеньюаръ голубой, туфли голубыя, брошь-бирюза голубая, — волосы, кажись, и т, съ обалдянія, мн за голубые показались. Вьются! Ручка, ножка… Господи! Ей тогда уже подъ тридцать было, — ну… вотъ Ергаевъ говоритъ, что она и по сейчасъ сохранилась, а въ т поры…

Жряховъ поникъ думною головою.

— Разумется, — продолжалъ онъ, посл долгой и сладкой паузы, — родительскій домъ свой я увидалъ затмъ, лишь когда ударилъ часъ хать обратно въ Питеръ, гд ждало меня юнкерское училище… Прошли прекрасные дни въ Аранхуэц!.. Плакала она… Боже мой! я до сего времени не могу вспомнить безъ содраганія. Мы сидли на скамь у пруда, и мн казалось, что вотъ, прудъ уже обратился въ солено-горькій океанъ, и въ немъ копошатся спруты и плаваютъ акулы… И я самъ ревлъ, — инда у меня распухъ носъ, и потрескались губы… И вотъ вынимаетъ она изъ кармана эту самую златницу и подаетъ мн ее печальною рукою, и говорить унылымъ-унылымъ голосомъ, какъ актрисы разговариваютъ въ пятыхъ актахъ драматическихъ представленій… «Ванечка, другъ мой! Сохрани этотъ мексиканскій долларъ. Я дарю его только тмъ, кого люблю больше всего на свт. Береги его, Ванечка, — это большая рдкость. Покойникъ-мужъ привезъ мн ихъ изъ Америки пятьдесятъ, а вотъ теперь… у меня ихъ… остается… всего двадцать во-о-о-о-семь!!!»

— Теперь только шесть, — дловито поправилъ Ергаевъ.

— Такъ вдь времени-то сколько ушло, — огрызнулся Жряховъ, — подсчитайте: двадцать два года! И еще, говоритъ, милый ты мой другъ, Ванечка, умоляю тебя: не снимай ты съ себя брелока этого никогда, никогда, — слышишь? — никогда! И если увидишь на комъ подобный же брелокъ, отнесись къ тому человку, какъ къ другу и товарищу, и помоги ему во всемъ, отъ тебя зависящемъ. И онъ, Ванечка, тоже всегда сдлаетъ для тебя, все, что можетъ. Потому, что это — значитъ, другъ мой, лучшій другъ, такой же другъ, какъ ты, Ванечка. А кто мн другъ, тотъ и друзьямъ моимъ другъ. Они вс мн въ томъ клялись страшною клятвою. И ты, Ванечка, поклянись.

— Извольте, — говорю, — съ особеннымъ удовольствіемъ…

И, дйствительно, преоригинальную она меня, волкъ ее зашь, клятву заставила дать. Но сего вамъ, милостивый государь, знать не надо, ибо вы есте намъ, фармазонамъ, человкъ посторонній. А г. Ергаеву она безъ того должна быть извстна.