Фарсалия, или Поэма о Гражданской войне

Так, меж обоих вождей разделив и удачи и беды,
В битвах им раны послав, для земли Македонской[384]

ФортунаРавными их сберегла. Уж зима с Атлантидой[385], скользящей
Вниз по небесному льду, весь Гем[386] засыпала снегом,
5 И приближался уж день, который новое имя
Году дает, вознося ведущему год за собою
Янусу[387] — первый почет. Оба консула[388], пользуясь срокомВласти своей, созывают в Эпир — по нуждам военным[389]
Бывших в разъезде отцов. Приют чужестранный и бедный
10 Римских приемлет вельмож, и под крышей Сенат иноземной
Слушает в чуждой стране дела государственной тайны.
Лагерем ведь не назвать так много секир, по закону[390]
Вложенных в фасции здесь. Отцы возвещают народам,
Что не Сенатом Помпей, а Сенат руководит Помпеем.
15 Вот, наконец, тишина водворилась в печальном собраньи
И начинает тогда с сиденья высокого Лентул:
«Если вы духом сильны и достойны латинского рода
С древнею кровью его, — так вы на то не смотрите,
Как далеко мы теперь заседаем от взятого Рима,
20 Но распознайте скорей собрания вашего облик.
Перед указом своим решите вопрос, — очевидный
Царствам и племенам, — что мы — Сенат полномочный.
И под возком ледяным Медведицы гиперборейской[391],
И в иссушенной стране, где небо, сковано зноем,
25 Не позволяет ни дням, ни ночам неравным рождаться, —
Власть и правленье над всем, куда бы судьба ни влекла нас,
Будут сопутствовать нам! Когда Тарпейскую крепость[392]
Факелы галлов сожгли и в Вейях[393] Камилл поселился, —
Там был и Рим. Не теряло вовек сословие ваше
30 При перемене жилья — своих прав. А Цезарь владеет
Скорбными кровлями лишь, пустыми домами, законом
Смолкшим, — там Форум закрыт, прекратилось суда производство.
Курия там — из Отцов, исключенных при Городе полном;[394]
С нами кто не был тогда из высокого изгнан собранья,
35 Нас, не знававших злодейств, успокоенных длительным миром,
Первая ярость войны рассеяла; но возвратились
Члены на место свое. Взамен Гесперии боги
Силы вселенной дают; и враг лежит, погребенный
Под иллирийской волной[395], на скудных ливийских равнинах.
40 Пал Курион, кто у Цезаря был половиной Сената.
Взвейте знамена, вожди, течение судеб ускорьте;
Ваши надежды богам откройте, и дух ваш Фортуна
Так да крепит, как дала она вам, пред врагами бежавшим,
Правое дело. Уж срок полномочиям нашим проходит;
45 Вы же, чья власть не узнает конца, обо всем совещайтесь
И повеленье, отцы, Помпею Великому дайте
Быть верховным вождем». Сенат это имя встречает
Радостным криком и вот свою жизнь и родины судьбы
Ныне вручает ему. Союзным царям и народам
50 Должный воздали почет, и был изукрашен дарами
Фебов Родос[396] — властитель морей, и дикое племя.
Что на Тайгете[397] живет; и древние славят Афины;
И за Массалию в дар получает свободу Фокида[398].
Са́далу с Котием славят теперь, а с ним Дейотара
55 Верного в битвах, царя ледяных берегов Раскипола[399],
И предписаньем своим подчиняет державному Юбе[400]
Ливию ныне Сенат. О, горечи полные судьбы.
Также тебе, достойнейший царь племен вероломных,
О Птолемей[401], преступленье богов и бесчестье Фортуны,
60 Разрешено увенчать главу диадемой Пеллейской[402]!
Мальчик на гибель племен получает меч беспощадный.
Если бы только — племен! Отдают ему Лага владенья, —
С ними — Помпея главу[403]; сестра его царство теряет,
Цезарь — Великого казнь…
И вот заседанье закрылось,
65 Все взялись за мечи; пока вожди и народы
Ищут неверных путей и судьбы слепые пытают,
Аппий один лишь, боясь превратностям Марса отдаться,
Просит всевышних богов открыть исход предприятий
И отпирает тайник прорицателя Феба дельфийский —
70 Тот, что закрытым для всех стоял уже долгие годы.
На половине пути[404] от западных стран до восточных
В небо вершиной двойной возносятся горы Парнаса —
Феба священный приют и Бромия[405], коим вакханки
В Фивах в трехлетие раз дельфийский праздник справляют.
75 В дни, как потоп поглотил всю землю, лишь эта вершина,
Не погрузившись, была границею неба и моря.
Ты, о Парнас, из пучин едва поднимал свои скалы,
Даже один из хребтов под водой совершенно скрывался.
Мститель за странницу-мать, чье чрево от ноши томилось,
80 Там еще детской стрелой Пеан уничтожил Пифона[406]
В дни, как треножник и власть держала десница Фемиды.
Только заметил Пеан, что земля из чудовищной пасти
Шлет откровенье богов, говорливыми ветрами дышит, —
Тотчас же он проник в глубину священного грота
85 И, в тайнике водворясь, прорицателем стал Аполлоном.
Кто из Всевышних там скрыт? Что за бог, низвергнутый с неба,
Соизволяет там жить — заключенный в темных пещерах?
Кто из богов на землю сойдет, кто, знающий судьбы
Мира всего наперед и движения вечного тайну,
90 К людям готовый слететь и с народами соприкоснуться,
Вечно великий во всем и всегда неизменно могучий,
Судьбы ль вещает, иль сам создает он судьбы народов
Пеньем своим. Может быть, на лоне земли помещаясь,
Чтобы поддерживать мир в пустоте висящим и править, —
95 Это Юпитера часть, из Киррейских пещер[407] источаясь,
В горний влечется эфир, сродни самому Громовержцу.
Если же в девичью грудь божество это властно проникнет,
Звуком пророческих уст потрясет оно дух человека;
Так, низвергая огонь, заливает Сицилии кратер
100 Этну, иль Тифоэй[408], под громадой таясь Инаримы,
С ревом завесой дымов обвивает кампанские скалы.
То божество открывается всем, никому не откажет,
Лишь заграждая себя от заразы людского безумья.
Там, бормоча про себя, греховной мольбы не возносят:
105 Бог, несомненный закон, неизменную волю вещая,
Людям молить запретил. Он, к праведным милости полный,
Часто приют доставлял из родимого града бежавшим.
Так он тирийцам[409] помог; отвратил поражение в битве,
Как это помнит простор Саламинского моря[410]; смирил он
110 Ярость бесплодной земли, указуя надежное средство.
Воздух тлетворный смягчал. Величайшего дара Всевышних
Век наш лишен потому, что умолк дельфийский оракул
После того, как цари грядущего стали бояться
И говорить запретили богам. Пророчицы Кирры,
115 Голос утративши свой, не горюют, закрытием храма
Пользуясь: ежели бог кому-нибудь в грудь проникает, —
Ранняя смерть вдохновленной жене является карой
Или наградой; тогда возбужденьем, порывом безумья
Тело горит у нее и небесный удар сотрясает
120 Бренную душу… Но вот треножники[411], долгое время
Спавшие, тишь и покой пустынной скалы, пробуждает
Аппий[412], желающий знать Гесперии жребий конечный.
Старшему он из жрецов приказал отворить этот грозный
Храм и богам передать пророчицу, полную страха.
125 Тот Фемоною схватил, что бродила досель беззаботно
Возле Кастальских ручьев и в чаще дремучей дубравы, —
И принуждать ее стал в святилище храма проникнуть.
Страшных дверей коснуться боясь, пыталась фебада[413]
Хитростью тщетной смутить вождя, пылавшего жаждой
130 Тайны грядущего знать, — «Какая надежда коварно
К правде, — сказала она, — влечет тебя, римлянин? Немы
Гроты Парнаса давно и с богом расстался он: или
Дух из ущелий ушел в другие пределы вселенной,
Или, когда сгорела Пифо́[414] от факела галлов,
135 В бездны великих пещер насыпался пепел, который
Фебу пути заградил; иль в силу божественной воли
Кирра молчит, и довольно уж вам поведали песни
Древней сибиллы[415], звеня вещаньем о судьбах грядущих;
Или Пеан, что привык отвращать от храма злодеев,
140 Уст не находит в наш век, которые мог бы разверзнуть».
Женская хитрость ясна, и то, что она, отрицая
Бога, страшится его, — внушает доверие к деве.
Волосы лентой стянув, косу на спине распустивши,
К белой повязке она прибавляет фокидские[416] лавры.
145 Все же загнал ее в храм, несмотря на все колебанья,
Жрец. Но далеких боясь алтарей потаенных святилищ,
В первом приделе она рокового храма осталась
И, притворись божеством, ведет со спокойною грудью
Четкую речь, и голос ее не бормочет в смятеньи,
150 Изобличающем дух вдохновенный священным безумьем.
И оскорбляет вождя, еще больше — треножник и Феба
Ложью вещаний своих. То не трепетный звук восклицаний,
Голос, способный собой заполнить всю глубь подземелья,
Здесь не колышется лавр на растрепанных яростно космах, —
155 И недвижим святилища свод, и спокойная роща
Ясно о том говорят, что дева ввериться Фебу
Остереглась. Во гневе поняв, что треножники немы,
Аппий сказал: — «И от нас, нечестивица, грозную кару,
И от богов понесешь, которых ты здесь обманула, —
160 Если сейчас не сойдешь в пещеры и если не бросишь
Так от себя говорить — знакомая с бедами мира».
В ужасе дева тогда к треножнику кинулась; жрицу
В сумрак пещер отвели, и там ее грудь против воли
Бог посетил и вдохнул в пророчицу дух тех утесов
165 Неистощенный в веках; и вот киррейскою грудью
Феб, наконец, завладел, — дотоле фебадой полнее
Он не владел никогда, — изгнал ее прежние мысли
И человеку велел уступить божеству свое место
В этой груди. Безумьем полна, неистово мчится
170 Вдоль по пещерам она с волосами, вставшими дыбом,
Феба венки и повязки трясет, с затуманенным мозгом
Кружится в храме пустом, по пути опрокинув треножник,
Пышет палящим огнем, в своем неизбывном смятеньи
Гневного Феба неся. И не только бичом и стрекалом[417]
175 Жрицу ты, Феб, возбуждал и пламенем жег ее недра,
Но и узду наложил, ибо надо не столько вещать ей,
Сколько грядущее знать. Все столетья слились воедино,
Много веков тяготит несчастную грудь, вереница
Многих событий пред ней, и выходит на свет из потемок
180 Будущих дел череда, и, голоса требуя, судьбы
Борются; знает она и первый день, и последний
Мира, и моря предел, и число всех песчинок на свете.
Как и вещунья из Кум в Эвбейском[418] своем заточеньи
Многим народам служить вдохновеньем своим не желая,
185 Выбрала гордой рукой из великого скопища судеб
Римскую только судьбу. Так страдает, исполнена Феба,
И Фемоноя, пока, ища между судеб важнейших,
Аппий, тебя наконец, вопрошатель сокрытого бога,
Вместе с судьбиной твоей, в кастальской земле не находит.
190 Бешенства пена тогда на устах показалась безумных,
Стон прозвучал, возопила она, прерывая дыханье:
Мрачное тут пронеслось завыванье в пустынных пещерах, —
Голос последний звенит уже усмиренной вещуньи:
«Римлянин, ты избежишь опасностей войн смертоносных,
195 Много беды испытав, и один успокоишься с миром
Ты на эвбейской земле, в глубине котловины обширной».
Тут она смолкла совсем — уста Аполлон заградил ей.
Вы, о судьбы сторожа, треножники — таинство мира,
Ты, о Пеан, кто в правде могуч, от кого не скрывают
200 Боги грядущих годин, — почему же открыть ты боишься
И убиенных вождей, и последние дни государства,
Гибель царей и десятки племен, что в крови гесперийской
Смерть отыскали свою? Разве боги еще не велели
Быть беззакониям тем, и рок еще не решился
205 Суд над Помпеем свершить, но досель сомневаются звезды?
Или молчишь для того, чтоб судьба совершилась вернее,
Чтобы вновь рухнула власть под мечами мстителей-Брутов[419],
Злом воздающих за зло?.. Но вот пророчица, грудью
Выломав дверь алтаря, из раскрытого храма умчалась.
210 Не покидал ее бог, продолжалось ее исступленье,
Ибо она не сказала всего. Одичалые очи
Кверху подъемлет она, блуждая по небу взором;
Попеременно лицо то гнев выражает, то робость:
Алое пламя уста и багровые щеки ей красит:
215 Но, не от страха бледна, сама она ужас внушает,
Не успокоится в ней ни на миг утомленное сердце;
Но, как пучина морей после ярости долгой Борея
Стонет, хрипя, — так пророчицы грудь вздымается часто.
Вот возвращается вновь она от священного света
220 К зорям обычным, и тут ее тьма[420] густая объемлет.
Влил в ее недра Пеан стигийскую Лету, желая
Тайны богов отобрать. Тогда из груди ускользнула
Истина, будущий мир возвратился к треножникам Феба;
В чувство придя, умирает она. Но смерти соседство,
225 Аппий, тебя не страшит, ты двусмысленной речью обманут;
Хоть тебе знать не дано, кто будет властителем мира,
Хочешь в надежде пустой завладеть ты эвбейской Халкидой.
Горе, безумец! Никто, кроме Смерти, не может ручаться
В том, что смятенья войны не почувствуешь ты, не узнаешь
230 Мира бесчисленных бед. Ты берегом дальним Эвбеи
Будешь всецело владеть, костру незабвенному предан
Там, где скалистый Карист[421] сужает морские проливы,
Где поклоняется Рамн[422] ненавидящей гордых богине,
Там, где море кипит, в поток стремительный сжато,
235 И увлекает Еврип в течении волн своенравных
Дальней Халкиды суда к неприютной для флота Авлиде[423].
Цезарь меж тем, покорив иберийцев страну, возвращался:
В земли иные он нес орлов неизменной победы,
Но неожиданно бег столь счастливой судьбы его боги
240 Чуть не вернули назад. Никогда пораженья не знавший,
Вождь меж походных шатров теперь потерять опасался
Плод злодеяний своих, ибо, верные в стольких сраженьях,
Кровью упившись теперь, войска едва не решились
Бросить вождя своего: потому ль, что на время заглохли
245 Мрачные звуки трубы и прогнал воинственных фурий
Меч, охладелый в ножнах, — иль гоняясь за большей добычей,
Стал осуждать причину войны и вождя ее воин,
Не перестав продавать свой меч, обагренный злодейством.
Цезарь еще никогда не ведал опасности большей, —
250 Точно на все он взирал с дрожащей, непрочной вершины
И под ногой ощущал колебанье нетвердой опоры.
Он, потеряв столько рук и оставшись почти безоружным,
Он, кто столько племен увлекал на войну за собою,
Видит, что ныне булат обнажен не вождем, а солдатом.
255 Был уж не ропот глухой, не гнев, сокрытый глубоко;
Страх, который сдержать умов колебание может,
Если дрожит человек перед тем, кто его же боится,
Вообразив, что клянет только он произвол самовластья,
Кончился. Дерзкий мятеж людей от боязни избавил:
260 Без наказанья всегда остаются толпы преступленья.
Льются потоки угроз: «Избавь нас, Цезарь, скорее
Ты от безумья злодейств! Ты ищешь на суше и море
Нашему горлу — меча и дешевые жизни готов ты
Бросить любому врагу: немало наших погибло
265 В Галлии, много легло в жестоких сраженьях с испанцем,
Много в Гесперии спит; за твои победы солдаты
Гибнут по всей земле. Что пользы было далекий
Север в крови обагрять, и Родан, и Рейн покоряя?
Дал ты за множество войн гражданскую бойню в награду!
270 В час, как родные дома, Сенат изгнавши, мы взяли, —
Разве людей иль богов дозволено было нам грабить?
Всяческий грех мы творим, руками вредим и железом,
Святы одной нищетой. Чего же ты ищешь оружьем?
Где же предел, если мало тебе и Рима? Взгляни-ка —
275 Головы белы у нас, посмотри — истощились и мышцы.
К жизни теряется вкус: мы век свой размыкали в битвах!
Дай умереть старикам! Вот желанья чрезмерные наши:
Хочется тело сложить не на жесткий дерн, умирая,
Хочется больше не бить при последнем дыханьи по шлему.
280 Хочется длани искать, — да закроет нам мертвые очи, —
К плачущей никнуть жене и знать, что каждому будет
Свой приготовлен костер. Пусть болезнь нашу старость закончит
Смертью иною, чем меч, да умрем мы под властью твоею!
Нас ты зачем надеждой влечешь, как будто не чуем
285 Ужасов тех, что творим? Неужель в этой бойне гражданской
Зла[424] мы не знаем, каким добиться нам высшей награды?
Были бесплодны бои, если кто-то не понял, что эти
Руки способны на все. Ни боги, ни право людское
Не запретят нам дерзать! Полководцем был Цезарь на Рейне, —
290 Здесь лишь товарищ он нам. Злодейство, марая, равняет.
С неблагодарным судьей погибают и доблести наши:
Все, что ни сделали мы, приписано будет Фортуне.
Пусть же он знает, что мы — его счастье. Надейся, о Цезарь,
На благосклонность богов, — но если рассердится воин,
295 Будет и мир». И так говоря, по лагерю стали
Рыскать туда и сюда, враждебно вождя вызывая.
Боги, да будет хоть так! Если верность и честь отлетели,
То остается одна лишь на злобный характер надежда:
Ныне гражданской войне предел да положат раздоры.
300 Кто из вождей не дрогнул бы тут пред таким возмущеньем?
Но, уж привыкши свой рок отклонять стремительно, Цезарь,
Радуясь счастье свое испытать в опасности крайней,
Прибыл к войскам; он вовсе не ждал, чтобы страсти остыли:
Нет, он застигнуть спешит их ярость в самом разгаре!
305 Не отказал бы он им в разграблении города, храмов,
Дал бы тарпейский чертог Юпитера[425], вверг бы в бесчестье
Жен, матерей и Сенат. Желал он того, вероятно,
Чтобы просили злодейств, чтоб жаждали Марса добычи, —
Так непокорных солдат он здравого смысла боялся,
310 Цезарь, не стыдно ль, увы! Одному тебе нравится распря,
Войском твоим проклята́я давно. Отвращение к крови
Раньше ль узнают они? И право меча их смутит ли?
Сам же ты будешь нестись сквозь закон и бесправье? Устань же,
Жить научись без меча: положи ты предел злодеяньям!
315 Гонишься, грозный, за чем? Что противишься их нежеланью?
Распря бежит от тебя… На вал дерновый взошел он
Неустрашимый на вид, бестрепетным взором способный
Ужас внушить им, и так, охваченный гневом, воскликнул:
«Воины, вы мне сейчас за спиной кулаками грозили, —
320 Вот моя голая грудь, готовая к вашим ударам!
Здесь побросавши мечи, бегите, коль мир вам угоден!
Бунт, неспособный дерзать, обнаружил смиренные души,
Бегство повальное рать замыслила, видно, — уставши
От непрестанных удач и побед своего полководца.
325 Сгиньте ж, отдайте меня моему военному счастью!
Это оружье найдет себе руки: когда прогоню вас,
Тотчас Фортуна вернет мне на брошенный меч по солдату.
Разве не даст мне победа людей, когда за Помпеем
В бегстве огромный флот и народы Гесперии мчатся,
330 Разве не даст мне людей, какие захватят добычу
Близкой к пределу войны и, трудов ваших плод пожиная,
Будут без ран за моей лавроносной идти колесницей?
Вы же, совсем старики, обескровленной, жалкой толпою
В римскую чернь превратясь, увидите наши триумфы.
335 Мните ли вы, что уходом своим причинить вам удастся
Шествию Цезаря вред? Но если б текущие в море
Начали реки грозить отвести от него свои воды, —
Право, лишенный их струй Океан оказался б не меньшим,
Чем существует сейчас. Иль вы мните, что в чем-нибудь право,
340 Был я зависим от вас? Никогда еще вышние боги
Не утруждали судьбу заботой о гибели вашей,
Или о жизни: вы все — по замыслу старших идете.
Род людской для немногих живет! Под властью моею
Ужасом был ты, боец, для иберов и стран полуночных;
345 Был ты смешным беглецом под властью Помпея. Героем
С Цезарем был Лабиен[426]: теперь перебежчиком жалким
Треплется он по земле и морям за вождем предпочтенным.
Явите ль верность, когда ни за них вы не будете биться,
Ни на моей стороне? Кто знамена мои покидает,
350 Хоть бы оружия он и не вверил дружине Помпея, —
Тот никогда не станет моим. Мой стан — под охраной
Вышних богов, не желавших обречь меня грозным сраженьям.
Стали теперь вы толпой, и сменю я вас свежею ратью.
Ах, от какой тяготы мои уж усталые плечи
355 Ты избавляешь, судьба! Мне дозволено обезоружить
Руки желавших всего, которым уж мало вселенной!
Что ж, я войну поведу для себя: покиньте же лагерь
И уступите мужам мое знамя, лентяи-квириты[427]!
Только немногих из вас — зачинщиков этого бунта —
360 Кара задержит, — не я! Падите скорее на землю
И подставляйте под меч вероломные головы ваши!
Ты ж, новобранец младой, которого силой одною
Держится лагерь теперь, — на это взирай наказанье
И научись поражать, научись умирать». Задрожала,
365 Оцепенев, толпа от угроз; огромное войско
В страхе стоит пред одним, кто готов отказаться от власти:
Кажется, прямо мечам, против воли бойца, он веленье
Шлет, их желая поднять. Сам Цезарь боится, что руки
Этих злодейств не свершат; но нет, превзошла их покорность
370 Все ожиданья вождя, и мечи предоставив, и выи.
Страшно ему потерять к преступленьям привычные души,
И, потерявши — пропасть. Но вернул он спокойствие силой, —
Снова покорную рать ему возвратила расправа.
Дальше в Брундисий прийти он в десять велит переходов
375 И отозвать корабли, стоящие в дальнем Гидрунте,
В древнем Таренте и там, у брегов окраинной Левки
И в Салапинских водах и близ Сипунта[428], что скрылся
Возле подножия гор; там, где берег Авсонии[429] мо́я,
Хладным далматским ветрам, калабрийскому Австру подвластный,
380 Мчит в Адриатику вал плодоносный Гарган-апулиец[430].
Сам же он в трепетный Рим спешит, не нуждаясь в охране,
Ибо научен уже тот подчиняться и тоге[431]; конечно,
Внемля народным мольбам, он, диктатор, добился почета
Высшего: консулом став, взвеселил своим именем фасты[432].
385 Лживая речь, которою мы владык обольщаем
Столько уж лет, — впервые у нас зазвучала в то время, —
В год, когда Цезарь скрестил клинок с авсонской секирой,
Чтобы правами меча отныне владеть безгранично.
Фасции он прибавил к орлам и мрачной печатью
390 Век тот отметил, украв правителя титул тщеславный.
Подлинно, консул какой сумел бы отметить достойней
Черный Фарсалии год?.. Собрался на Марсовом поле,
Как ежегодно, народ, — и считать голоса не пришедших
Стал он, и трибы[433] скликать, потрясая урной пустою.
395 Небу служить — не дано: но авгур[434] грома не слышит,
В клятве за благостных птиц сычей принимают зловещих
Некогда чтимая власть тогда впервые погибла,
Прав лишена; но, чтоб год своего не лишился названья,
Консул, чья месячна власть[435], — отмечает в хрониках время.
400 Кроме того и бог[436] илионской Альбы, который
Не заслужил своих жертв годовых, ибо Лаций повергнут,
Видел, как ночью огни завершили праздник Латинский.
Снова он тронулся в путь и быстрей, чем небесное пламя
Или тигрица с детьми, пересек те поля, что покинул
405 Праздный[437] Апулии плуг, предоставив их травам зловредным,
И, к полукружью придя Брундисия, к зданьям миносским[438],
Запертой бухту нашел свирепою зимнею бурей
И неподвижным свой флот, устрашенный зимним созвездьем.
Стыдно казалось вождю оставаться в бездействии праздном,
410 Дни отнимая у битв, и в гавани робко держаться,
Если открыт океан — одним несчастливцам опасный.
Так укрепляет он дух еще незнакомых с морями:
«Зимние бури царят постояннее в небе и водах,
Нежели ветер весны, изменчивой, тучи несущей
415 И запрещающей дуть в одном направлении ветру.
Нам ведь не надо блуждать по извилинам брега морского,
Следует плыть напрямик, одному подчинясь Аквилону.
Только бы он изогнул верхушки мачт дуновеньем,
Яростно к волнам прильнул, угоняя нас к греческим стенам,
420 Чтоб с Феакийских брегов[439] на веслах своих помпеянцы
Перехватить не могли ветрил обессилевших наших!
Рвите же путы скорей, держащие флот наш счастливый!
Мы упускаем давно и ярость валов и ненастье!».
Феб уж под волны ушел и первые звезды явились,
425 Тени густые луна повсюду уже распростерла
В час, когда все корабли отчалили разом, отдавши
Полностью все паруса; их направили влево матросы,
Реи концы повернув и ветрила вверху распустили,
Чтобы собрать в них скорей дуновенья последние ветра.
430 Ветер слегка холсты шевельнул, надул их немного, —
Вскоре же снова они повисли, к мачтам вернувшись,
Пали на дно кораблей: как только покинули землю,
Ветер не смог за судами поспеть, которые гнал он.
Тихо пучина лежит, охвачена сонным покоем,
435 И неподвижней болот цепенеют стоячие воды.
Так неподвижен Босфор, когда скифские волны застынут,
Льдами окованный Истр не стремится потоками к Понту,
И покрывает мороз все море; волна зажимает
Ею плененный корабль; в просторе, запретном ветрилу,
440 Всадник несется теперь и, шумящую скрытым прибоем,
Следом колес бороздит кочующий бесс[440] Меотиду.
Моря суровый покой и воды печальной пучины
Тихим болотом лежат, и кажется, будто природа
В оцепененьи своем уничтожила море: забывши
445 Древние смены хранить, океан не волнуется больше,
В трепете он не кипит, не дрожит отраженьями солнца.
Множество всяческих бед грозит кораблям пригвожденным.
То это вражеский флот, спешащий на веслах усердных
Сонную гладь пересечь, то голод тяжелый, готовый
450 К пленникам моря прийти. И новые ныне молитвы
Новый слагает им страх: волнения просят и бурных
Ветра порывов, чтоб вдруг неподвижность нарушили воды,
Морем бы стали опять. Нигде ни тучки не видно,
Бури не слышно и нет надежд на кораблекрушенье:
455 Небо и море молчат. Но вот на исходе потемок
Туча затмила зарю и мало-помалу взыгрались
Глуби пучин и к пловцам придвинули скоро Керавны[441].
Тут уж суда сорвались, и бурные гребни помчались
Вслед кораблям, что, несясь с попутным теченьем и ветром,
460 Живо к Палесты[442] пескам приплыли и бросили якорь.
Первой землей, увидавшей вождей в лагерях близлежащих,
Та оказалась земля, Генус которую быстрый
С Апсом[443], чей тише поток, замкнул берегами. Болото,
В Апс потихоньку струясь, судоходною делает реку;
465 Полнится снегом Генус, растопленным солнца лучами,
Или дождями; тех рек совсем не пространно теченье,
Близкие их берега не много земель замыкают.
В этом-то месте судьба два имени славы великой
Соединила и мир лелеял пустую надежду,
470 Что полководцы легко, небольшим разделенные полем,
Бросят злодейства свои; ибо лица врагов различали,
Слышали их голоса, — и тесть[444], столько лет, о Великий,
Так любимый тобой, после дружбы пресекшейся, после
Смерти несчастной внучат — сыновей его дочери кровной —
475 Видел здесь близко тебя, только здесь, да на отмелях нильских[445].
Цезарь мечтает о том, чтобы бой завязать поскорее,
Но преступленья его замедляют отставшие части.
Был предводителем их отважный и дерзкий Антоний[446],
В шуме гражданской войны уже замышлявший Левкаду[447].
480 Цезарь его торопил, побуждая угрозой и просьбой,
Так говоря ему: «Ты, причина всех бед во вселенной,
Что ты мешаешь богам и судьбе? Своим наступленьем
Все уже я совершил, и тебя призывает Фортуна
Руку свою приложить к победам законченным. Разве
485 Нас разделяют валы ливийских обманчивых Сиртов?
Разве я войско твое неизведанной бездне вверяю,
К новой беде увлекаю тебя? Зовет тебя Цезарь,
О малодушный, к себе, не вперед наступать предлагает!
Первым сквозь гущу врагов я к пескам чужевластным пробился.
490 Иль тебе страшен мой стан? О часах проходящих удачи
Сетую я и мольбы посылаю и ветру, и морю;
Так не держи желающих плыть чрез коварное море;
Не ошибусь я в бойцах: они к армии Цезаря рвутся
И не боятся ни бурь, ни кораблекрушенья. Я должен
495 Негодовать наконец: мы не поровну мир поделили:
Цезарь и вкупе Сенат одним лишь Эпиром владеют,
Ты же один всю Авзонию взял!». Но снова и снова
Видит, что тщетно просить, что Антоний все медлит; и веря
В то, что он сам от богов, не они от него отвратились,
500 Цезарь пуститься дерзнул сквозь сумрак злокозненный в море,
Страшное тем, кому дал он приказ; по опыту зная,
Как храбрецам содействует бог, на маленькой лодке
Думает он одолеть флотилиям страшные бездны.
Тихая ночь совлекла заботы с усталого войска,
505 Краткий покой снизошел на бедных, которых Фортуна
Не подкрепляет и сном; уж лагери глухо молчали,
Третий от вечера час[448] уже поднял стражу вторую;
Цезарь пустынную тишь проходит взволнованным шагом,
То замышляя, на что и раб не пойдет, и, покинув
510 Всех, лишь Фортуну берет за спутника. Бросив палатки,
Перешагнул часовых, в карауле заснувших глубоко, —
И опечалился тем, что их мог обмануть втихомолку;
Вот на извилистый берег он вышел и в волнах прибоя
Видит челнок, что стоит у изъеденных скал на канате.
515 Кормчий, владелец челна, оттуда совсем недалеко
В хижине маленькой жил, не из досок сложенной крепко, —
Только пустым камышом, тростником болотным покрытой
Да укрепленной с боков опрокинутой лодкой, как стенкой.
Цезарь трясет этот дом, постучав в его двери три раза.
520 Встал тут, проснувшись, Амикл, которому мягким служила
Ложем морская трава: «Какой потерпевший крушенье
В дом мой стучится? — спросил. — Кого принуждает Фортуна
В этой лачуге искать спасенья?». Так молвив, поспешно
Вынул он тлевший канат из кучи чуть теплого пепла,
525 Начал огонь раздувать из слабой искры, нисколько
Не опасаясь войны; ведь хижина, мол, — не добыча
В междоусобной борьбе! О, жизни дар безопасный —
Бедность меж ларов простых! О, милость богов, которой
Не оценили еще! Какие храмы иль стены
530 Могут сказать, что они не трепещут в смятеньи, когда их
Цезарь толкает рукой?.. Но дверь отворив, полководец
Так говорит: «Надежды твои исполнятся, друг мой,
Сбудется больше того, чего просишь ты в скромных молитвах.
Если меня повезешь в Гесперию, внемля приказу,
535 Впредь ты не будешь ладьей поддерживать нищую старость.
Так не замедли вручить судьбу свою богу, который
Хочет пенатов простых осыпать нежданным богатством».
Так он ему говорит; хоть и был он в скромной одежде,
Просто сказать не умел. На это Амикл неимущий:
540 «Много примет не велят доверяться полночному морю!
Солнце под воду зашло не в блистании облак пурпурных,
Но раскидало лучи: и Феба одна половина
Кликала Нота к себе, призывала Борея другая.
Диск потускневший его уходил за моря, угасая,
545 Робкий рассеянный свет являя внимательным взорам.
Нехорошо подняла луна свои светлые рожки,
Выщерблен был ее круг нечеткою впадиной к центру:
Не заостряла серпа она линией ровной к вершине,
Сделали ветры ее багряной; затем, побледневши,
550 Лик свой сокрыла она, уйдя под печальные тучи.
Вовсе не нравится мне смятенье дубрав и прибоя
И беспокойный дельфин, вызывающий бурю на море;
То, что нырок сидит на земле, а цапля высоко
По небу смеет летать, доверившись крыльям широким.
555 Словно предчувствуя дождь, ворона голову мочит
В волнах, и взад и вперед по берегу ходит тревожно.
Все ж, если требует так великого дела решенье, —
Не откажусь тебе руки отдать: на берег желанный
Перевезу я тебя, если ветер и море дозволят».
560 Так он сказал и, челн отвязав, подставил ветрила
Бурям, которых порыв не только скользящие в вихрях
Звезды влачил, их чертить заставляя в нестройном паденьи
Борозды, — но и небес висящие крепко созвездья,
Тоже, казалось, качал. И черная дрожь покрывает
565 Спину морей; далеко ползет грозящим извивом
Злое смятенье волн; не предвидя ветро́в направленья,
Бурное море гласит, что все ураганы вместило.
Кормчий дрожащей ладьи воскликнул: «Видишь, какою
Море грозит нам бедой: Зефир ли, Эвр ли бушует,
570 Я не пойму; заливает волна челнок отовсюду.
В тучах и в небе — Нот; но прислушайся к реву пучины, —
Разве не Кор возмущает моря? При подобном волненьи,
Ни кораблю, ни пловцу до Гесперии ввек не добраться.
Бросить запретный наш путь и, надежду оставив, вернуться —
575 В этом спасенье одно! Ладью потрясенную надо
К берегу вновь повернуть, пока он не слишком далеко».
Цезарь, уверенный в том, что пред ним отступают все беды,
Молвил: «Пренебреги угрозами моря и гневной
Буре свой парус подставь. Если бог от Италии гонит, —
580 Мне повинуйся. Одно тебе есть основанье для страха:
Ты не узнал, кого ты везешь; его не покинет
Милость богов никогда; к нему нерадива Фортуна,
Если спешит лишь на зов. Несись же в глубь урагана,
Жизнь мне доверив свою! В опасности — море и небо,
585 Только не наша ладья: плывет на ней Цезарь, и эта
Ноша — ее защитит. Недолго еще остается
Лютым ветрам бушевать: смирит волнение скоро
Этот челнок. Не складывай рук; от близкого брега
Мчись на всех парусах; уповай на Калабрии гавань,
590 Если другая земля ладье не откроется нашей,
Нам избавленье неся. Ты не знаешь, откуда явился
Весь этот хаос: судьба возмущает и небо, к море,
Чтоб доказать свою преданность мне». Еще он не кончил,
Как сокрушительный вихрь все снасти сорвал, накренивши
595 Лодку, и парус взвился высоко над непрочною мачтой:
Скрепы свои растеряв, ладья по швам затрещала.
Тут уж опасности вдруг со всей налетели вселенной.
Первый, вздымая валы, из глубин Атлантических поднял
Ты свою голову, Кор: тебя принимая, вскипело
600 Море и злобу свою на утесы вдруг устремило.
Хладный примчался Борей и волны затем обессилил;
Заколебались они — кому из ветров подчиниться.
Но победила их дурь Аквилона скифского; воды
Вздыбивши, он обнажил песчаное дно океана.
605 Но не кидает Борей валы на прибрежные скалы,
Гонит навстречу он их лавинам Кора; и хляби
Бьются еще меж собой, хоть ветры уже унеслися.
Эвр не умерил угроз, и Нот, от дождя потемневший,
Видимо, спать не залег под камнями Эолова грота:
610 Ветры, как будто бы вон из обычных жилищ вырываясь,
Яростным вихрем своим ограждали родимые земли,
Море на месте держа. Ураган не малые воды
Влек; Тирренская зыбь в Эгейское море хлестала;
Адриатический вал шумел в Ионийских пучинах.
615 О, сколько гор водяных, напрасно гонимых по морю,
Этот обрушивал день! Земля побежденная сколько
Гордых низвергла вершин! Ни в единой стране не бушуют
Силы подобной валы; прикатившись из края иного,
Гребни чудовищных волн вздымало великое море,
620 Что окружает весь мир. Так древле правитель Олимпа
Братским трезубцем помог огню утомленному молний, —
С царством вторым сочетал всю землю в те дни, когда море[449]
Прочь унесло племена, а Тефиса терпеть не хотела
Возле себя берегов, с одним только небом гранича.
625 В море громады валов и теперь бы до звезд долетели,
Если б владыка богов не сдавил облаками их гребней.
Мрак не из неба сходил; но был испареньями ада
Воздух насыщен кругом и, грозами отягощенный,
Море собой угнетал, из туч принимавшее ливень,
630 Даже погас устрашающий блеск, не бегали больше
Молнии; но в темноте разлетались струи дождевые.
Купол богов задрожал и там, в высоте поднебесной,
Гром загремел, и связи небес, потрясенные, страждут.
Хаос в природе возник: стихии, казалось, порвали
635 Вечной гармонии строй, и снова[450] смешались в потемках
Маны и лики богов. Надежда одна на спасенье
В том, что они не погибли еще в крушении мира.
Так же, как ясную гладь с вершины Левкадии[451] видит
Око, так и пловцы наблюдают с вершины прибоя
640 Бездну воды под собой: и когда разверзаются хляби, —
Над разъяренной волной едва поднимается мачта,
Парус касается туч, а ладья упирается в землю;
Ибо вода, вздымая холмы, песков не скрывает,
Дно обнажает вокруг, чтоб в громаду единую слиться.
645 Страх победил искусство пловцов: уж кормчий не знает
Резать какую волну, какой поддаваться. Спасает
Этих бедняг лишь смятенье валов, волна не способна
Их опрокинуть в волну: лишь только наклонится лодка,
Вал поднимает ее и ветер швыряет на кручу.
650 Их не страшат ни Сасона пески[452], ни Фессалии берег
Весь из извивов и скал, ни Амбракии[453] узкая гавань:
Только зубцами камней Керавны пугают плывущих.
Цезарь уж начал считать опасности эти не меньше
Вечной удачи своей: «Неужели так важно, — сказал он, —
655 Вышним — с пути меня сбить, коль на эту ничтожную лодку
Шлют они весь океан? Если славу судьба мне дарует
В море найти свою смерть, а не в буре великих сражений, —
Гибель бестрепетно я, какую б ни слали мне боги,
Встречу. Пусть день роковой, поспешая, немало великих
660 Подвигов мне оборвет, — я великого сделал довольно.
Севера я покорил племена, враждебное войско
Страхом смирил; и вторым за мною был в Риме — Великий.
Я отнятые войной у народа взял фасции[454] силой.
В Риме никто никогда мою власть ограничить не сможет.
665 Пусть не узнает никто помимо тебя, о Фортуна,
Знающий волю мою, что я, окруженный почетом, —
Консул, диктатор — сойду к теням стигийским, как будто
Самый простой человек! Всевышние боги, не надо
Мне никаких похорон! Мой растерзанный труп утаите
670 В темной пучине морской; да не будет костра, иль кургана:
Лишь бы я — ужас внушал и весь мир меня ждал, содрогаясь».
Так он воскликнул; но тут десятым валом[455], — о чудо! —
Поднята вверх невредимо ладья: с высокого гребня
В море она не скользнула опять, но, гонима прибоем,
675 Тихо легла на песок там, где узкий берег свободен
Был от опасных камней. Города все, все царства, всё счастье
Сразу себе он вернул, на твердую вышедши землю.
Но возвратясь на заре, не мог своих воинов Цезарь
Так же опять обмануть, как сумел при отплытии тайном.
680 Плачет, вождя окружив, и стонет смятенное войско,
И приступает к нему с упреками, милыми сердцу:
«Цезарь жестокий, куда увлекла тебя дерзкая доблесть?
И на какую судьбу наши жалкие души ты бросил,
На растерзанье отдав себя несговорчивым бурям.
685 Если от жизни твоей зависит народов спасенье,
Существование их, если мир тебя сделал главою, —
Грех тебе — смерти желать! И разве никто не достоин
Из сослуживцев твоих быть также участником верным
Судеб твоих? В те часы, как тебя похитило море,
690 Крепкий нас сковывал сон. О позор нам! Решился, конечно,
Сам ты в Гесперию плыть, ибо счел жестоким другого
В бурное море послать! Обычно смертельному риску,
Случаю вверить себя — последняя крайность судьбины
Нас заставляет: но ты, владеющий всею вселенной,
695 Что отдаешься волнам? Всевышних зачем испытуешь?
Много для счастья войны труды и милость Фортуны
Сделали ныне, тебя на наш отбросивши берег!
Стоит ли вышним богам не владыкой земли тебя делать,
Не повелителем всех, но удачливым лишь мореходом?».
700 Ночь отлетела меж тем, пока они так говорили,
Солнцем их день озарил, уняла, утомившись, пучина
Бурные волны свои, ибо это дозволили ветры.
И гесперийцев вожди, заметив, что море устало,
Что успокоилась гладь и безоблачный веет под небом,
705 Волны смиряя, Борей, — тотчас корабли отвязали:
Долго их ветер держал, и к рулю привычные руки
Их сохраняли в строю. Широко раскинувшись в море,
Сомкнутым строем суда понеслись будто войско земное.
Все же ненастная ночь моряков, с переменою ветра,
710 Сбила с прямого пути и флотилии строй исказила.
Так охладелый Стримон пред зимой журавли покидают,
Свой водопой переносят на Нил и в первом полете
Разнообразнейший строй принимает, коль надобно, стая;
Если ж крепчающий Нот ударит по сближенным крыльям,
715 Тотчас, смешавшись, они в случайную кучу собьются,
Где их растрепанных крыл письмена[456] рассыпаются в буре.
При возвращении дня, порожденные Феба восходом,
Шквалы сильнейших ветров нежданно суда подхватили:
Тщетно пытались они причалить к берегу Лисса[457], —
720 И устремились в Нимфей[458]: Аквилонам открытое море
Австр, Борея сменив, превратил в спокойную гавань.
Цезаря рать, отовсюду сойдясь, составила силу:
Видел Помпей, что последний удар сурового Марса
Стану его уж грозит, и решил, удрученный, супругу
725 Скрыть в безопасном углу: тебя, удаливши на Лесбос,
Думал, Корнелия, он от шума свирепых сражений
Спрятать. Как сильно, увы, законной Венеры господство
В праведных душах царит! Нерешительным, робким в сраженьи
Стал ты, Помпей, от любви: что подставить себя под удары
730 Рима и мира судьбы не желал ты, тому основаньем
Только супруга была. Уж слово твое покидает
Дух твой, готовый к борьбе, — тебе нравится в неге приятной
Времени ход замедлять, хоть мгновенье у рока похитить.
Вот пред рассветом, когда беспамятство сна исчезает,
735 К мужней груди, что заботы полна, Корнелия никнет,
Ищет лобзаний его, — но он от жены отвернулся:
Видит в испуге она слезой орошенные щеки, —
Скрытою скорбью томясь, его слез не дерзает заметить.
Он ей со стоном сказал: «Не теперь ты мне жизни дороже
740 В час, как постыла мне жизнь, — в дни веселья, жена, но не ныне.
Черный торопится день, который и слишком, и мало
Мы отстраняли: и вот готов уж к сраженью Цезарь.
Надо уйти от войны; надежным пристанищем будет
Лесбос[459] тебе. Перестань умолять; самому себе в этом
745 Я отказал: но знай, — в разлуке мы будем недолго!
Скоро настанет конец: все высшее мчится к паденью
Будет с тебя и вестей о том, что грозило Помпею!
Если ты можешь смотреть на войну гражданскую, — значит,
Я обманулся в любви. А мне ведь в преддверии боя
750 Стыдно беспечные сны разделять с любимой женою,
Встать из объятий твоих, когда трубы весь мир потрясают.
Я б не решился послать в гражданскую битву Помпея,
Коль не страдал бы он сам от какой-нибудь тяжкой потери.
Ты ж, роковая супруга, таись от царей и народов,
755 Пусть мужа судьба тебя собой не придавит,
Да не погибнешь. А если боги сметут наше войско, —
Да сохранится моя половина дражайшая — в мире.
Если раздавит судьба, победитель кровавый, — да будет
Место, куда мне бежать». Корнелия слабая вынесть
760 Скорби такой не могла, и чувства ее покидают.
Но собрала, наконец, она силы для жалоб печальных:
«Нечего мне на супружества рок, на всевышних, Великий,
Ныне роптать: ведь нашу любовь ни смерть не разрушит,
Ни погребальных костров последний факел; ничтожной
765 Доле, как все, отдана, остаюсь я покинутой мужем.
Что ж! С приближеньем врага договор мы брачный нарушим;
Тестю начнем угождать! Тебе известна ль, Великий,
Верность моя? Разве есть для меня ограда надежней,
Чем для тебя? Не одна ли судьба тяготеет над нами?
770 Сердце велишь мне обречь в разлуке с тобою, жестокий,
Молниям, рушащим мир? Тебе сладостной кажется участь —
Сгинуть в тот самый час, когда небу возносишь обеты.
Бед не хочу, как раба, я терпеть, — готовая к смерти,
К манам пойду за тобой; но пока еще весть роковая
775 В дальние страны дойдет — пережить твою гибель придется
Ты же миришься с судьбой и, жестокий, столь тяжкое горе
Учишь меня претерпеть; прости за такое признанье:
Страшно его не снести! А ежели боги услышат
Наши моленья — жена об успехе узнает последней.
780 Ты уж давно победишь, — я же буду томиться в теснинах;
Буду бояться ладьи, везущей отрадную новость;
И не рассеют мой страх о победе счастливые вести,
Ибо из этих пустынь даже в бегстве отчаянном Цезарь
Может похитить меня. Далеко разнесется по брегу
785 Имя изгнанницы той — супруги Помпея, — и разве
Сможет остаться тогда сокровенным приют Митилены[460]!
Просьбу последнюю знай: коль, оружие бросив, спасенья
Будешь ты в бегстве искать и прихоти моря отдашься, —
Лучше в другие места направь свой корабль обреченный:
790 Схватят тебя на моем берегу». И так восклицая,
С ложа вскочила она в исступлении, пытки грядущей
Не пожелав замедлять: не сжимает в объятии нежном
Шеи супруга она, Помпея печального груди;
Плод такой долгой любви погибает последний: торопят
795 Скорбные миги они: расставаясь, уже не находят
Сил, чтобы молвить «прощай»; и не было раньше в их жизни
Более черного дня; но с твердой и черствой душою
Тяжесть грядущих потерь они приготовились встретить.
Пала несчастная ниц; ее подняли руки родные
800 И отнесли на берег морской, где она распростерлась,
Пальцами впившись в песок, — и с трудом на корабль ее взяли.
С меньшим страданьем она покидала Гесперии гавань,
Родину, в день, когда Цезарь теснил их жестоким оружьем.
Бросив вождя, ты уходишь одна, его спутница жизни,
805 Ты от Помпея бежишь! Какая бессонная полночь
Ныне явилась тебе! — На ложе холодном вдовицы
Ей непривычен покой, и мужняя грудь не согреет
Груди нагие ее; как часто, овеяна дремой,
Сонной рукою она обнимала ложе пустое,
810 Мужа искала в ночи, о бегстве своем позабывши!
Ибо, хоть сердце ее молчаливое пламя сжигало, —
Ложе во всю ширину не смела занять она телом,
Но половина его пустой оставалась. Помпея
Страшно ей было терять; но готовили худшее боги!
815 Час роковой наступал, возвращавший несчастной Помпея.