Фарт

— Может быть, — согласился он затем бесстрастно. — Знаете ли, едешь на новое место, думаешь по-другому начать жизнь. С первого шага думаешь взяться по-настоящему за дела, проникать во все сложности, переиначивать все негодное… Ведь я хороший инженер. И такая вдруг лень тебя охватывает. Наверно, это не характерно с точки зрения общественной, но меня вдруг охватывает непроходимая маниловщина. С чего бы это? Не знаю… И один интерес — газета, музыка по радио, преферанс. Может быть, старость подошла? Или просто усталость? До того вдруг, кажется, все обрыдло. Сегодня, как вчера, завтра, как сегодня. — Он усмехнулся. — Застрелиться, что ли? Из охотничьего ружья!.. А вот есть у меня на руднике тип один. И птичка с ноготок, старший мастер, экая величина, а смотришь на него и диву даешься: какая энергия, подвижность, инициатива! И хоть его энергия и инициатива вот где у меня сидят, — Вараксин неторопливо похлопал себя по шее, — потому что покоя от него нет, вечные выдумки, рацпредложения, всяческая кутерьма, а смотришь на него и, знаете ли, завидуешь. Да он и не один такой. — Вараксин помолчал и закончил, продолжая запавшую в голову мысль: — А дай действительно возможность еще срок прожить набело, и, наверно, заново повторишь прежние свои «черновые» ошибки.

— Этот человек, от которого кутерьма, это вы Бетарова имели в виду? — спросила Татьяна Андреевна.

— Знаете его?

— Немного.

— Раньше, в молодости, я постоянно ощущал свой рост, может быть, правильнее сказать, преуспеяние. Из года в год. Уж так было заведено. Выражаясь многозначительно, я могу сказать, что время для меня было упругим и стремительным. И как приятно было ощущать непрерывное движение. Как я любил это чувство успеха! Не какого-нибудь феерического, нервирующего, а спокойного, постепенного, неизменного. А потом — теперь и не вспомню когда — стало казаться, что где-то поуменьшился, утратился, порастерялся твой общественный вес, твое значение. И теперь чувство, что я деградирую, меня не покидает. Вот ведь ужасно, не правда ли? И еще как будто не стар. Даже странно.

— Послушайте, Сергей Порфирьевич, почему вы так меланхолично настроены? — прервала поток его излияний Татьяна Андреевна.

Вараксин сокрушенно развел руками и снова задумчиво погладил себя по колену.

— Когда-то, много лет назад, я придумал формулу о том, что у каждого человека есть свой потолок. Так же, как у самолета. Когда человек его достигает, некоторое время он старается преодолеть преграду. Он бьется о потолок, но усилия его ни к чему не приводят. Он только сбивает крылья. И после этого уже и потолка не может достать…

— Господи, до чего мрачно!

Но Вараксин продолжал, не меняя тона:

— Слышал я как-то одну ужасную фразу: «Человек не расцвел». Так было о ком-то сказано, я даже и не знаю, о ком. Ужасная фраза, не правда ли? «Человек не расцвел». То есть не оправдал надежд, которые на него возлагали. Обманул близких, сам обманулся. Вы поняли меня? — не удержался он от привычного вопроса. — Эти слова со всей справедливостью можно было сказать и обо мне.

Голос Вараксина задрожал.

Это было так неожиданно и так не шло к Вараксину, что Татьяна Андреевна чуть не рассмеялась.

— Да что с вами, Сергей Порфирьевич? Может быть, вы больны? — спросила она, с трудом сдерживая смех.

— Знаете, почему я так часто ездил к вам?

— Играть в преферанс.

— А почему перестал ездить?

— Ну, повздорили с Валентиной Денисовной и Авдюховым. Или дел много.

Вараксин вздохнул:

— Так, так. Значит, ничего-то вы не знаете.

И он опять вздохнул и посмотрел на Татьяну Андреевну грустными-прегрустными глазами.

А ей вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль: «А такой, как Вараксин, за ветками боярышника в гору не полезет». Она даже покраснела. С каких это пор она оценивает человека с точки зрения способности ухаживать за женщинами? Как девчонка какая-нибудь.

Между тем в облике Вараксина продолжали происходить странные перемены. Дородное, надменное лицо его побледнело, осунулось у Татьяны Андреевны на глазах, что-то жалкое и беспомощное проступило во всем его облике. Повернувшись всем телом к Татьяне Андреевне и хватая ее руку своими мягкими, как у женщины, огромными мясистыми лапищами, он заговорил отрывисто и сбиваясь от волнения:

— Вы нужны мне, ваша любовь… Чувствовать, что вы рядом… С вашей помощью я бы изменил все, все. Мне на руднике душно!.. Идти вперед, ломиться, сокрушать все преграды!.. Как много бы вы значили для меня. Дайте мне счастье, помогите, милая, милая, помогите мне, помогите!..

Он был жалок, неприятен, смешон. И как все это неожиданно. И этот его глупый мужской эгоизм! «Как много бы вы значили для меня… Помогите мне!..» Нашел буксир! Только о себе. Хорошенькое объяснение в любви! Душно ему, видите ли, на руднике. Но она сказала только:

— Сергей Порфирьевич, перестаньте! У вас жена, дети…