Фартовые ребята

— Были, но степень их влияния на государственные дела все же не столь существенна. Павел I прекрасно видел, как его матушка решения принимает. Наверно, какой-то фрейдистский «эдипов комплекс» при этом сказывался. Он же Екатерину терпеть не мог. Вот и постарался издать такой закон, чтоб женщины в доме Романовых получали корону в самую последнюю очередь. Если нет у царя сына-наследника, значит трон переходит к его младшему брату, если такового нет, то к дяде или племяннику. И так далее. Только уж в том случае, когда никаких мужиков в роду не осталось, могут, всплакнув и скрепя сердце, передать трон какой-либо из дам. Тут Павел, кстати, крепко подстраховался — четырех сыновей оставил.

— Старший из которых ему и помог преставиться… — хмыкнул Никита.

— Да, Александр Палыч, возможно, повел себя неправильно. Но трон унаследовал строго по закону. И дальше, на протяжении всего XIX столетия, закон не нарушался. Помянутые вами декабристы свой переворот не сумели провернуть не только потому, «что были страшно далеки от народа», но и потому, что Константин Павлович, женившись на польке, отрекся от престола в пользу Николая I, чьи законные права на престол никто не стал подвергать сомнению. И дальше все шло строго по порядку. А первым нарушителем закона, как это ни смешно, стал в бозе расстрелянный император. Согласно закону о престолонаследии, установленному Павлом I в 1797 году, Николай II обязан был, если уж его Госдума допекла, отречься от престола в пользу своего несчастного Алешеньки, которого, кстати, до сих пор не нашли. Обязан! — Сергей Сергеевич поднял палец вверх. — Ибо он, хотя и имел право, не отменил акт, изданный прапрадедом и не издал никакого нового. А потому отрекаться в пользу Михаила он права не имел. Соответственно, то, что Михаил написал отречение от власти в пользу временного комитета Думы — тоже филькина грамота. И все, что с тех пор творилось со строго-юридической точки зрения — нелегитимно и незаконно. И Временное правительство, и предпарламент, и закон о выборах в Учредилку — формально не имели какой-либо законной силы с самого начала.

Эти слова говорились тогда, когда обед был уже съеден, и даже шофер, который последним уселся к столу, уже завершил трапезу. Сергей Сергеевич бросил взгляд на часы и прервал свою историко-юридическую лекцию:

— Жаль, что мне надо поторапливаться. Можно было бы еще поговорить, но я думаю, наша беседа не последняя…

По-видимому, он хотел еще что-то добавить, перед тем как распрощаться с Никитой, но тут под пиджаком у профессора запищал сотовый.

— Баринов, — отозвался Сергей Сергеевич, открыв крышку телефона. — Так…

Лицо его стало совсем другим. Никита мгновенно припомнил то, что сказал о профессоре этот странный Николай: «В гневе страшен…» Теперь Ветров почти не сомневался, что Николай неплохо знал директора ЦТМО.

— Извините, Никита, — прикрыв микрофон, но не переставая слушать то, что пищало из трубки, сказал Баринов. — Мне, к сожалению, приходится сказать, что я вас больше не задерживаю… До завтра!

Ветров почуял, что профессору пришлось сделать героическое усилие, чтоб не выпроводить своего юного собеседника какой-нибудь энергичной, но не очень культурной фразой, типа: «Все, не до тебя! Вали отсюда по-быстрому!» И потому он быстренько выскользнул за дверь.

ГУБЕРНСКИЕ СТРАСТИ

Никита не сильно занимал голову мыслями о том, кто там звонит Баринову. У него своих проблем хватало. Выбравшись из «Пелагеи», он с оглядкой дошел до родного дома, поскольку всерьез опасался, что какие-нибудь супостаты его отслеживают. Но никаких подозрительных типов за ним не увязалось, он добрался домой вполне благополучно. А поскольку назавтра у него, помимо поездки в ЦТМО, планировался обычный учебный день с двумя семинарами, на одном из которых он должен был делать доклад, то пришлось на время выкинуть из головы все посторонние мысли. Уже через полчаса он начисто позабыл о том, что Баринов здорово разволновался от телефонного звонка. И уж тем более не размышлял над тем, кто побеспокоил профессора.