Фашист пролетел

- А ты не думай, что я не думаю. Вот именно, что думаю. А так же чувствую. В отличие от некоторых...

- Накурил! - спешит вмешаться мама. - Аж кругом голова идет. Вытирает руки, вешает полотенце на гвоздик. - Со стороны посмотришь желваки катают, как враги. Семья мы или нет?

- Мать! Дай поговорить нам, как мужчинам. Раскудахталась...

- А я и есть наседка! Сын погибает, а он!.. С товарищами по преферансу обсуждай, кто лярва, а кто нет.

Защита не устраивает Александра:

- Это почему я погибаю?

Его игнорируют:

- Если погибает, то дело не в том, о чем ты беспокоишься. Тут, мать, намного все серьезней. Верно говорю? - Отчим поворачивает голову, но устремляет неподъемный взгляд свой мимо - под раковину, на трубу, подвязанную тряпкой, которая капает в подставленную супную тарелку. - Чего молчишь? Не прав?

- Чего ж "не прав"...

- Вот! Дело в дури, которую он вбил себе в упрямую башку!

- Что значит "вбил"... Внушили. Под влияние попал.

- Какое еще влияние?

- Письма получает из Москвы. Абрамцевы там разные. Растлили.

Александр отодвигает табурет.

- Куда ты?

- А чего ему нас слушать? Наверное, свиданка у него. Как они выражаются...

- В сортир! Разрешения испрашивать?

Мать горестно смотрит на клеенку, отчим, сведя брови, выбивает из трубки пепел. Он запирается на щеколду, пинает кверху стульчак. Ударившись, стульчак отлетает обратно, но стукнуться об унитаз не успевает: Александр перехватывает. Струя взбивает пену - переполнен, так сказать, любовью...

- А если, - встречает мать в упор, - она нам ляльку принесет?

- Не принесет.

- Как же не принесет? Вдруг забеременеет?

- Не забеременеет.

Отчим удивляется:

- Как можно в этом быть уверенным?

- О-опытные, - натягивается голос мамы. - Правильно я подозревала... Этим его и держат!

Отчим в недоумении:

- Не понял?

- Это чем же меня держат? - говорит Александр, чувствуя, что краснеет.

- Сам знаешь! И где он нашел себе такую? Тридцать лет, наверно.

- Какая тридцать? Восемнадцать будет девятнадцатого.

- Девочек, значит, растлевать?

- Ты обожди, - пытается отчим, но мама уже сорвалась:

- Я виновата в том, что он такой! Я распустила! Потакала! Деньги на Достоевского дала! "Иностранную литературу" проклятую ему выписывала! Сама с повинной к ним пойду! Пусть забирают!

Отчим поднимает чугунный взгляд:

- Довел до чего мать: совсем у нас свихнулась.

- Свихнулась, так в дурдом сдавайте! Руки себе развяжете! Будете марух на пару приводить!

И бросается на шаткую крышку раскладного их стола. Плечи ее трясутся. Отчим превратился в камень. Поднявшись, Александр обходит рыдающую мать. Ящичек в белом серванте забит и выдвигается с трудом. Счета за электричество, за газ, рецепты, припадочные порывы экономии: "Масло сливочное - 70 коп. Хлеб-булка - 27 коп..." Письмо из Калуги от разыскавшей ее подруги по арбайтслагерю в Люденшайде, Северная Вестфалия, неразборчивые записи кошмаров, какие-то фото... Вот он, пузырек. Про себя он отсчитывает капли в зеленую рюмку, разбавляет из широкогорлого чайника:

- Мам...

Зареванно откидываясь, слабым голосом:

- Что это?

- Капли Зеленина.

Она проглатывает. Слегка, возможно, переигрывает, но в целом они, конечно, абсолютно искренни, люди Великой тоталитарной эпохи...

И что с этим поделать?

* * *

Он сидит за рулем и лихорадочно пишет, иногда подавая локтем звуковые сигналы и приходя в себя.

Дверца "Победы" распахивается.

- Стипендию дали. Едем?

Он прячет записную книжку за пазуху.

- Куда?

- Ну, как ты в школе говорил: где чисто и светло.

- Давай, где грязно и темно. Место мне среди отбросов вашего социализма.

- Почему "нашего"?

- Чьего же? Хозяева, блядь, жизни...

Они выезжают на проспект. Если ехать прямо, то всего через каких-то 700 километров откроется Москва.

- Поперли меня с автобазы, - говорит он. - С демонстративным разрывом направления.

- Почему?

- Попробуй сунься без блата.

- Что, уже и там?

Везомый чужими руками в замшевых митенках, он молчит. Направо Театр оперы и балета, налево Суворовское училище. Сердце сжимается при въезде в генеральский район. Немало пролито здесь слез и квинтэссенции.

Угол Коммунистической и Красной. Укромная периферия Центра. Кафе "Театральное". Ценимое всеми, кто избегает публичности. Здесь перед отъездом Алены они выпили бутылку коньяка. За столиком у дорической колонны. Потом вернулись в ее подъезд и - на цыпочках мимо ее двери на третьем - поднялись на последний этаж, где перед чердачной дверью оказалась удобная площадка с запертым сундуком, на который были сброшены пальто, а также финальный загиб перил, за которые она решительно взялась. И эти ее броски назад и вниз, чтобы успеть. И эти ручки девичьи, бережность которых кажется излишне уважительной, пока за этим трепетом не открывается прозрение об иноприродности... "Они, как голубиные". - "Воробьиные еще скажи". - "Нет, но они такие нежные! Я бы даже сказала, кроткие... По контрасту? Понимаешь?"

Столик у колонны не занят. Александр выдвигает стул, за которым она сидела.

- К сожалению, я за рулем...

- Заметил.

- Стало быть, по "Бархатному"? Сгладим шершавость бытия.

- Да уж, шершавость... Колодоебины.