Подобная общественная форма не была известна ни древности, ни средневековью. Пролетарий – это не раб и не крепостной, он свободен от всякой личной связи с хозяином; теоретически он обладает независимостью, которая является, с одной стороны, его преимуществом, по сравнению с положением раба или крепостного, а с другой – недостатком. Не больше пролетарий похож и на средневекового ремесленника, зажатого в охранительно-дисциплинарные рамки цехового устройства; но сложился пролетариат как раз из трансформировавшихся элементов предшествующих классов, ремесленников и крестьян, лишившихся своего прежнего статуса.
Пролетариат с его пугающими чертами стал заявлять о себе в крупных городах мира по мере установления всеобъемлющего господства наукоемкой промышленности, капитализма и демократии.
Экономисты и литераторы в Англии и во Франции начали обращать на него внимание, а затем и определять, с начала XIX века. Едва заметив, его тут же принялись жалеть. Со временем вольнодумцы добились общего негодования по поводу его положения. Позднее было сочтено более действенным вызывать и культивировать его собственный гнев, и этот метод принес весьма впечатляющие результаты. Но то, что пролетариат выиграл в одном, он потерял в другом. Чем больших преимуществ он добивается, тем хуже ему живется, его трудности все более совпадают с трудностями других классов.
Значимость проблемы, выдвинутой самими условиями, бывшими долгое время весьма своеобразными, была прочувствована умами на протяжении различных этапов развития социалистической мысли. Одно из направлений этой социалистической мысли скорой надолго получило перевес над всеми остальными, и в глазах большинства французов, врагов или друзей, плохо осведомленных о крупных событиях, которыми полнится окружающий их мир, оно все еще остается доминирующим – это марксистская мысль. Марксизм целиком и полностью умещается в созданной им самим четкой и строгой концепции пролетариата, его происхождения, его страданий, его добродетелей, его возможностей и его судьбы. На этой чеканной концепции и основывается вся социалистическая мысль.
Концепция эта в полной мере обозначилась уже в «Коммунистическом Манифесте» 1847 года, и несмотря на появление более пространных и глубоких работ, она не претерпела с тех пор существенных изменений ни в мировоззрении Маркса, ни в мировоззрении марксистов. Простая до грубости, она может быть легко выражена в двух сентенциях: 1) подобно тому как буржуазия свергла феодализм, пролетариат свергнет буржуазию; 2) революция, которая освободит все классы от капиталистического господства, будет осуществлена пролетарским классом и им одним.
Мы хотели бы взглянуть на эти две сентенции с точки зрения истории, показать их ложность в самой основе, причем так, чтобы это отрицание одновременно вывело нас к скрытому в нем утверждению.
В первой сентенции находит выражение тема классовой борьбы; вторая выводит из этой темы мотив пролетарской революции.
1. Мифология классовой борьбы
Возьмем некоторые ключевые положения «Манифеста».
«История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов»[1]
. Вот основной тезис.«Угнетенное сословие [буржуазия] при господстве феодалов, вооруженная и самоуправляющаяся ассоциация в коммуне, тут – независимая городская республика, там – третье, податное сословие монархии; затем, в период мануфактуры, – противовес дворянству в сословной или в абсолютной монархии и главная основа крупных монархий вообще, наконец, со времени установления крупной промышленности и всемирного рынка, она завоевала себе
«Оружие, которым буржуазия ниспровергла феодализм, направляется теперь против самой буржуазии.
Но буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть;
Вот такая аргументация. История есть не что иное как классовая борьба. Если буржуазия пришла на смену знати, то пролетариат придет на смену буржуазии. Если был переход от А к В, то будет переход от В к С.
Мы оставим в стороне экономическое заключение на котором основано заключение социально-политическое. Оно не относится к нашей компетенции, но если два заключения связаны между собой, то, нанося удар по одному, мы, надо полагать, наносим удар и по другому.