Фашистский социализм

Но если этатизм – фатальность, разве этого не достаточно, чтобы я воспротивился ему? Разве не свойственно духу сопротивляться всякой фатальности? Я склонен, скорее, пересилить эту фатальность, истощив ее. Убить этатизм путем изнурения государства, вложить в государство все, чтобы государство стало нацией. Оно воспользуется подъемом инстинктов, которые впоследствии объединит в себе. Можно убить часть жизни, но не всю жизнь. Тоталитарное государство постепенно расшатывается, становится гибким и подвижным.

Мы слишком слабы, чтобы и впредь оставаться пассивными, не обращать внимания на то, что все идет вкривь и вкось. Да, мы социалисты именно потому, что мы слабы. Попробуйте-ка упрекнуть нас в этом. Но новое зло, выявляемое эпохой, предвещает благо, которое это зло породит. Какую коллективную силу дает признание индивидуальных слабостей! В этом признании мы закаляемся, как металл в воде.

Многие ищут прибежища в государстве, но это опасно лишь постольку, поскольку не все еще получили к нему доступ; таким образом, те, кто этот доступ получил, уже пользуются неравенством по отношению к тем, кто не получил его. Но когда его получат все? Когда все будут в государстве, каждый станет ответственным. Появляется и активизируется множество ответственных. Социальное тело становится чувствительным во множестве точек своей поверхности, все больше насыщается нервами. Нам говорят о корпорациях. Хорошо, но если мы идем к государству по этому пути, то русские приходят к корпорации через государство.

Человек может мыслить только группами. Так не бойтесь же того государства, которое уже складывается.

Крестьяне? А будут ли завтра крестьяне? Всегда ли будут крестьяне? Нет. Поэтому социализм и прав. Колхоз приживается в России, но, вне сомнения, он должен обрести относительную независимость по отношению к государству.

В Европе крестьянина все больше ущемляют, эксплуатируют. Он, как и рабочий с буржуа, становится жертвой треста – зерновой трест, трест удобрений, скупка молока и т. д. Его единственное спасение основать сельскохозяйственное предприятие.

Надо ли спасать ремесленника? Можно ли его спасти? Его доля сократится до минимума, как и доля крестьянина. Не лучше ли совсем распрощаться с прошлым и передать все хлопоты по мелиорации другому объединению? Не стоит ли, ради возврата к качеству, целиком довериться меркам социализма, которые затем сами собой придут к большей утонченности?

Пути Муссолини и Сталина сходятся.

Знаю ли я пролетариат? Я знаю рабочих не лучше, чем крестьян. Но есть ли в них что-то особенное, что можно узнать? Этого я не узнаю никогда. Существуют ли классы? Не думаю. Почему я так не думаю? Потому что я мелкий буржуа. Я принадлежу всем классам и ни одному из них. Я ненавижу и ценю их все. Но, в конце концов, почему я не имею права говорить? Почему я не могу быть прав? Разве в своем срединном положении я не всеобъемлющ? Всеобъемлющ. Я говорю – слушайте меня.

Я не хочу, чтобы и впредь злоупотребляли словом трудящийся. Мы тоже трудящиеся. Крестьяне и буржуа – такие же трудящиеся, как и рабочие. Конечно, труд рабочего кажется трудом в высшей степени, дело в том, что он самый ужасный из всех, машинный труд. Но и конторский труд не менее ужасен.

Я хочу защитить рабочего как часть своей крови, как часть народа. Я хочу защитить его от большого города. Я говорю, что большой город – это и есть капитализм. [124]

Почему я не коммунист? Но почему я не реакционер? Потому что я мелкий буржуа и верю только в мелких буржуа, в тех мелких буржуа, что ведут свой род от мелкого дворянства, от горожан свободных профессий, от крестьян, от ремесленников, но в таких буржуа, которые не любят ни чиновника, ни служащего, ни заводского рабочего, если они забыли свое конкретное происхождение. Ничто никогда не делалось никем, кроме нас. И социализм будет создан нами или не будет создан вовсе. Мы опасаемся всего и ничего не боимся. Мы опасаемся церкви и франкмасонства, пролетариата и капитализма, Франции и Европы, Германии и России, но мы все преодолеем. Мы уже создали режим, который трещит по швам, мы создадим другой. Мы – масса индивидов, связующее всех классов. Мы – свободные люди вне классов.

Я не хочу ничему отдавать предпочтение, потому что все против меня. Я хочу того, что следует из моей привязанности к себе. Другие найдут в этом свое благо: таким образом мы навяжем его им.

Вот наши люди: Моррас, в котором нет ни королевской, ни аристократической крови, Жорес, который не является марксистом, Клемансо, такой же демократ «из-под палки», как Кромвель – пуританин, Тьер, Фуше, пережившие десяток режимов, Бонапарт, никакой не король, Кромвель и, конечно, Муссолини, Гитлер, Сталин. Враги всех классов, предатели всех классов. Верные самим себе. Дворян поубивали короли, богачи вождями никогда не были: есть одни мы.

Я пишу в крупной прессе, я печатаюсь у крупного издателя. Я обедаю с некоторыми богатыми персонами. Но это никого не вводит в заблуждение. Это больше не вводит в заблуждение и меня.