Фашистский социализм

И уверенность в том, что выбор определенной позиции неизбежен, заставляет увидеть простую ораторскую предосторожность, насквозь лицемерную, в осуждении, которое сохраняется в отношении войны вообще, в то время как в частности все войны принимаются.

Поэтому, желая отвергнуть войну, мы должны поместить себя в иную область, нежели политика, где тема войны никогда не будет исчерпана; мы должны поместить себя в область, удивительно близкую к области религиозной. Называя ее «религиозной», «христианской», я имею в виду не христианство наших дней, но христианство аскетическое, нонконформистское.

Желая отвергнуть войну, мы должны поместить себя в единственную область, где общество не является абсолютом. Но для всех тех, кто всецело социален, подобно националистам и коммунистам, война есть социальное средство, от которого они не могут уклониться.

Единственные противники войны в нашем столетии – это пацифисты по убеждению.

И надо ясно понять, что они ставят перед нашей эпохой вечную проблему, против которой негодует, как никогда прежде, подавляющее большинство, – проблему индивидуального бунта. В любую эпоху существует проблема, которая предстает столь новой, столь ошеломляющей, что общественному телу остается только противопоставить ей всю свою невосприимчивость. Лишь некоторые индивиды, обладатели редкой чувствительности, могут выдержать ее облик и даже овладеть ею, или позволить ей овладеть собой. И хотя их больше всех остальных волнует забота о пользе, о всеобщем благе, они вынуждены выглядеть анархистами, эгоистами наихудшего толка.

Таковы первые христиане, первые протестанты, первые вольнодумцы. Христианин, отказывающийся поклоняться императору, несет в себе самые общие, самые разумные основания, на которых будет основываться целая цивилизация, и тем не менее кажется чудаком, хитрецом, извращенцем, самим своим преувеличением впадающим в другую крайность – варварство. И так далее.

Но разве нельзя сказать сегодня того же о пацифисте по убеждению? Разве не обречен он на одиночество между коммунистами, преданными жесткой воле Москвы, и националистами – на одиночество, которое кажется низким, бесплодным, никому не нужным?

И тем не менее, разве он не является выразителем чего-то в высшей степени коллективного? Разве не воплощает он, будучи особенно чутким, высшую правду?

Но вместе с войной он вынужден отрицать революцию. Он укрощает дух революции под лозунгом непротивления злу, который христианству так и не удалось установить ни в Европе, ни в самом себе. Это точка зрения Толстого, оставленная Роменом Ролланом. Это точка зрения, которая является всего лишь фантасмагорией у Ганди.

Тем не менее нельзя подчиняться предписаниям абстрактных дилемм, если не хочешь жить в клетке. Нужно всегда искать обходной путь или, по меньшей мере, открыто заявлять, что его ищешь.

Я попытался здесь описать этот обходной путь. Сразиться с очевидностью, расторгнуть необходимую связь между войной и революцией (фашистской или коммунистической), всеми силами непрестанно пытаясь порвать связь в умах между двумя этими войнами. Со стороны националистической – показать смертельную опасность для нации, когда она ввязывается в столь крайне разрушительную войну. Со стороны коммунистической – показать опасность русофилии, отождествления российской политики и политики Коминтерна.

Обозначить различия, избежать крайностей, идти извилистым, но твердым путем, держа круговую оборону.

Вот способ преобразить, возвысить отказ от службы из-за убеждений.

Но что сказать, когда война разразится? Тут нам в глаза смотрит самый скромный пацифист – тот, который в своей особенности может меня шокировать и вызвать крайнюю неприязнь, человек физически слабый, невротик, очевидно не способный на самое безобидное из всего, от чего он отказывается. Тем не менее в нем заключается все человеческое достояние.

Говоря о человеческом достоянии, я имею в виду не музеи и научные институты, которые разлетятся на кусочки, но последние нервные и духовные запасы человечества, и без того ожесточенного, истощенного нестерпимым усилием.

Заглянув ему в глаза, ты встретишься со всеми теми, кто нашел повод (отдав ли предпочтение Франции или Германии – призракам, которые вот-вот падут в болезни и катаклизме, или отдав предпочтение России – двуликому колоссу, от которого нет никаких оснований ждать меньшей спеси, амбициозности, эгоизма, чем от пуританской Англии, якобинской Франции), чтобы пойти на службу.

Поистине, non possumus, я не могу. Я отказываюсь идти против Москвы, Берлина, Парижа, Лондона, Рима и т. д.

И тем не менее 6 февраля я был на площади Согласия. Я люблю военную дисциплину, идеал старой армии, я считаю необходимой спортивную гордость, я ненавижу абстрактный пацифизм.

Но с точки зрения разума, мужественности я не могу признать войну, которая оскорбляет все человеческие идеалы правых и левых, идеалы позавчерашние, вчерашние и сегодняшние, которая угрожает свести европейское человечество к нескольким одуревшим и обездоленным популяциям.