Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

А как он будил перед линейкой приходящий лишь к самому утру народ? Отвора­чивая полог палатки и видя там спящее тело, Сербор оборачивался назад, чтобы опять рявкнуть: «Дневальный!» - но в большинстве случаев этого не требова­лось: дневальный был тут как тут и с гадливой готовностью (вспоминая самого себя в подобном положении) уже протяги­вал полное ведро колодезной воды… На линейке регулярно стоял кто-то, «умывавшийся» весь целиком прямо в одежде…

Но даже Сербор был не всесилен. Когда сегодня я слышу академические дискус­сии про то, что «социум самопроизволь­но генерирует определенную, ё–моё, мораль­но–психологическую среду», я вынужден почтительно прекло­нить голову перед тео­ретиками отечественной педагогики. Потому что видел это сам: бабслей в Тарусе.

Являясь спонтанным проявлением первородного устремления мальчика, юноши, мужчины пошалить в жаркий день, об­ливая водой девочек, девушек и женщин, баб­слей являлся неизменным атрибутом каждой летней смены. Сербор предпри­нял было попытку ввести это стихийное буйство в рамки расписания, но потом лишь мах­нул рукой и сам периодически хо­дил мокрый насквозь, стряхивая блестящие капли с широкой бороды…

Никто не знает, как и почему, но вдруг в какой-то из дней в воздухе возникало изве­стие: «Сегодня - Бабслей!» И жизнь менялась. Потому что с этого момента все при­вычные социальные координаты растворялись в жарком летнем воздухе. Каждый мог выразить симпатию к каждой, окатив ее с ног до головы; студент - преподава­тельнице, доцент или профес­сор - студентке; слабая половина отвечала сильной тем же.

В бабслее переставали существовать табели о рангах, различия возраста и соци­ального статуса; обливались все и вся. Аккуратистки, маменькины дочки, пытались прятаться по лабораториям, но этим потом доставалось особо. Когда буйство закан­чивалось, такие пипетки–недотроги пугливо выбирались из-за дверей на белый свет, и вот тогда-то им и воздавалось на полную.

Также произошло и со мной в последний год, когда, после большого перерыва, я вновь вел там практику. Постарел, на­верное, потерял чутье. Бабелей я тогда почти пропустил. Писал дневник в комнате за зоологической лабораторией, а по­том вышел на крыльцо: мама дорогая, бабслей идет! Я схватил аппарат, начал снимать визжа­щих деук в купальниках и дембелей и умывальников с ведрами.

В собственной неприкосновенности я был уверен, подсознательно уповая на то, что даже тарусская удаль не посягнет на дорогую японскую оптику. Наснимал и сту­дентов, и преподавателей.

Отсмеялись все, отхохотались; перерыв кончается, подходит время начала заня­тий, а я смотрю в окно - все мои деви­цы еще мокрые, расселись на ступеньках у своего домика на солнышке, словно ждут чего-то, и даже не чешутся, что через пять минут всем надо в аудитории сидеть. Выхожу на крыльцо, только приготовился стро­го промолчать на них командир­ским голосом, рявкнув командирским взглядом, как на меня сверху ведро воды!

Короче, подставился я, как последний лох… Под чей-то вопль: «Акела промахнул­ся!» - все, кто был, взревели в востор­ге, как болельщики на стадионе, а я стою в прилипших штанах, в залитых очках, с поникшей размокшей сигаретой в руке, а с крыши на меня щерится долговязый Денис, туды его растуды; сидит с пустым вед­ром и с удовлетворенным лицом плохо­го человека, сделавшего свое мокрое дело…

Начав работать в Тарусе как преподаватель, уже после кончины А. Е. Сербарино­ва, я старался следовать его стилю и традициям, но ни его преемники (Санычу при­вет!), ни я сам не смели их просто копировать.

Начиная свои тарусские орнитологические экскурсии в пять утра, я нередко выво­дил в маршрут группу, в которой никто так и не ложился спать. На такой экскурсии главных задач было три: первое - не делать перерывов и не разрешать нико­му са­диться (севший человек мгновенно засыпал, сначала не в силах удержать закрываю­щиеся веки над медленно вращаю­щимися, безумно плавающими глазами, а потом безнадежно и бессильно по–птичьи свесив голову); второе - не заснуть самому и, третье, главное, - изучать птиц без скидок и поблажек.

Не заснуть самому было важно, потому что студенчество с чаем, гитарой и свечка­ми толклось в моей зоологической ла­боратории с отбоя до момента, пока я не от­правлял всех восвояси. А так как сердце у меня мягкое и неформальным обще­нием с молодежью я всегда дорожил и дорожу, то отправлял я посиделыциков в половине пятого, чтобы лишь успеть самому побриться перед выходом на птичек.