Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Я сидел, окаменев, и думал о том, насколько условны наши представления об окружающем. Ведь возьми мы за опреде­ление жизни иной критерий ― например, способность производить звуки, и вся классификация природы, равно как и наше ее понимание, выглядели бы совершенно иначе. И в чем‑то гораздо гармоничнее, чем сейчас. Живыми бы оказались река и ветер; скалы, отражающие эхо; волны, дождь и град; камни в горных обвалах; шторма и грозы; лавины и шуршащий по барханам пе­сок; капель и трескающийся на реке лед; вулканы и гейзеры; густо хлюпающая рас­каленная лава; водопады и опавшая листва…

Идея, прямо скажем, не нова, но я соприкоснулся с ней уж как‑то очень вплотную, и таким освежающим оказалось вдруг ее звучание… Глупо, конечно, но, думая об этом, я ощутил, что внутри у меня все встает на свои места. Я окончательно пришел в себя и, глядя вокруг со своей скалы, убедился, что краски сияют не просто с былой силой ― я испытал самое на­стоящее вдохновение. От всего окружающего меня ве­ликолепия. От мгновенно нахлынувшего ощущения всех предше­ствующих и уже уга­дывающихся впереди последующих лет, связывающих меня с этим прекрасным ме­стом. От единения со всеми теми, кто со времен Зарудного, Радде и Вальтера путе­шествовал здесь, исследуя и описывая эту уникальную природу. От почти физиче­ского контакта со всем тем феерическим разнообразием, которое росло, ползало, жужжало, ле­тало, чирикало, возвышалось и шуршало вокруг меня. Это был момент, когда я отчетливо ощутил себя Частью Целого…

Прошу прощения за столь пространные сентиментальные сентенции, но все ска­занное важно. Потому что эта благодать, снизошедшая откуда‑то без видимых при­чин, подняла меня на такую высоту эмоционального подъема, что сделала как бы само собой разумеющимся тот факт, что в следующее мгновение, через сто десять минут после начала наблюдений, я вдруг услышал озабоченное карканье вороны из кроны дерева и не удивился его причине: в двухстах метрах от меня и на высоте де­сяти метров над крышами домов запросто и без шика летел ястребиный орел…

38

Подумал шах и дал визир­ям на разгадк­у тай­ны месячн­ый срок и к тому же предупред­ил, что, в слу­чае неудач­и, им не избеж­ать смертной каз­ни. Ска­зал так шах, сел на ло­шадь и уска­кал.

(Хорас­анская сказка)

Последняя часть этой истории укладывается по времени меньше чем в сутки: че­рез два дня мне надо было улетать в Москву вести в Тарусе и в Павловской Слободе практику у студентов, так что продлить это приключение я категорически не мог.

Вид этой птицы мгновенно вернул меня к реальности. Безо всяких возвышенных эмоций я начал непрерывные наблю­дения и уже не мог оторваться от них, чтобы спуститься вниз к одному из домов и заранее договориться о ночлеге.

Я наблюдал и описывал детали семейной жизни этих птиц, их охотничьи маршру­ты, стычки с другими появляющимися в поле зрения хищниками, понимая, что это как раз тот материал, которого я так ждал. Они все время держались поблизо­сти, периодически пугая меня отлетами из поля зрения: им ничего не стоило улететь на несколько километров (я даже предпринял безрезультатную попытку проследить их, пройдя вдоль одного из ущелий) и так же вернуться потом обратно. Никаких признаков гнезда не было.

Я ломал над этим голову, гадая, есть ли на этом участке гнездо и если есть, то где оно может быть. Ведь у одной пары орлов бывает, как правило, несколько гнезд (в среднем три- четыре, но может быть и шесть), используемых с известной периодич­ностью. Такие гнезда всегда неподалеку друг от друга, а здесь, во всей обозримой округе, ни одной гнездовой по­стройки не видно, как ни обшаривал окрестные скалы в бинокль.

Ближе к вечеру на дорогу, ведущую к боковому ущелью, свернул фургон, показав­шийся мне подозрительным тем, что он проехал в горы мимо домов без остановки, что сразу навело на мысль: уж не за архарами ли отправились джигиты? Эта деталь потонула в наслоении наговариваемых на диктофон данных о вечернем поведении пары орлов, постоянно держав­шихся поблизости.

Час шел за часом, и вот наступил момент, когда стемнело настолько, что, отведя глаза от бинокля, уже невозможно было бы вновь найти потом рассматриваемую в него птицу.

Сказав себе: «Сейчас или никогда», ― я сидел и неотрывно смотрел на самку, сле­дя за всеми ее перемещениями и бук­вально усилием воли расширяя себе зрачки. Вот она села на скалы. Вот перелетела и села на другое место. Я еле разли­чаю ее контур. Она снимается со скалы и перелетает на новую присаду. Все ее поведение меняется: полет становится не то что суетливым, но каким‑то озабоченным. Еще ко­роткий перелет и присаживание на той же стенке, потом еще раз. И вот она переле­тает на новое место, и я вижу, что это гнездо. Более того, я безошибочно угадываю в этом гнезде поспешные движения встающей ей навстречу еще одной птицы, явно меньшего размера, ― птенец!