Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Как раз в это вре­мя пти­цы–пери, возвращ­аясь с поля, уви­дели под дерев­ом, на коем они обитал­и, Хатем­а. И спросила одна из них:

― Это что за челов­ек по­явился в на­ших кра­ях?

Дру­гая же ей ответ­ила:

― Раз­ве ты не зна­ешь? Этот челов­ек прослав­ился на весь свет сво­ей доброт­ой.

― А вдруг ты ошибаешьс­я? Не луч­ше ли нам где‑ни­будь притаи­ться? ― мол­вила тре­тья…

(Хорас­анская сказка)

«7 декабря. Привет, Андрюня! Как служба? Блюдешь?

…В холмах правобережья Сумбара подхожу к стае из сорока полевых жаворонков. Они поначалу лишь отбегают от меня, продолжая кормиться на покатом зеленом склоне. Было бы их двести, давно бы уже улетели: чем больше группа, тем выше ве­роятность присутствия в ней особо пугливых птиц.

Наконец самый трусливый (или осторожный?) не выдерживает, взлетает, перелета­ет от меня подальше на новое место; постепенно за ним следуют некоторые другие; потом ― основная масса; лишь одиночные, самые смелые (неосмотритель­ные?) продолжают кормиться как ни в чем не бывало, игнорируя мое приближение.

Вот она, диалектика природы: самый осторожный выигрывает в том, что с гаранти­ей избегает опасности, но проигрыва­ет, раньше отрываясь от кормежки; а самый смелый рискует больше других, но выигрывает в том, что продолжает себе кормить­ся, когда остальные испуганно озираются по сторонам или уже улетают подобру–по­здорову. Каждая конкретная ситуация ― новая дилемма, новый выбор оптимального поведения, новая проба для естественного отбора. Количество проб и ошибок неиз­меримо. Выдержал пробу ― живи; ошибся ― до свидания. Торжествует биологиче­ский «здравый смысл», отбрасываются забракованные варианты.

Жаворонки отлетают от меня, а я иду, невольно вклиниваясь в безостановочный и повсеместный диктант, который жизнь диктует всем своим ученикам; диктант, в кото­ром нельзя делать ошибок, потому что каждая из них, как правило, единственная и последняя…»

ИДУ ПО КАРА–КАЛЕ

В ру­ках у него были жемчужн­ые чет­ки, а на пле­чах необы­чайного цве­та плащ. Душа же была тем­на, словно похищенн­ая дьявол­ом ночь…

(Хорас­анская сказка)

Когда мы подошли, кри­ча, что мы рус­ские путешественник­и, люди вста­ли и загасил­и огонь. Од­нако еще в течение несколь­ких ми­нут они смотрели на нас испуганн­ыми, недоверчивым­и глазам­и…

(Н. А. Зарудн­ый, 1916)

«10 января…. В самой Кара–Кале, когда я возвращаюсь из поля, проходя пыль­ными улицами, вдыхая запах холодной пыли, прозрачного дымка из растапливаемых тандыров вперемешку с запахом горячего хлопкового масла, долетающим из‑за по­беленных глиняных заборов, меня все рассматривают как заморское чудо. Совсем маленькие туркменчата при моем приближении в панике кидаются с улицы за ворота в свои дворы или закутываются в подолы стоящих рядом женщин.

Те, что постарше, прекращают играть в лянгу и молча замирают, смотря на меня черноглазой чумазой стайкой. Когда я уже прохожу мимо, из уст самого смелого мне вслед раздается вопросительное и проверяющее: «Драсть?!»

Когда я на это оборачиваюсь и с улыбкой отвечаю то же самое («Здравствуй!»), их восторг (от того, что это странное су­щество еще и разговаривает!) прорывается нару­жу, и уже все начинают галдеть наперебой: «Драствуй! Драствуй!»

Одиночные дети, заигравшиеся на улице и застигнутые на дороге моим приближе­нием так, что уже поздно убегать, ни­когда не здороваются. Они молча смотрят на меня умоляющими черными глазами, чтобы я их не ел. Я их не ем.

Скромно–хулиганистые подростки в затертых пиджаках с неизменными комсо­мольскими значками на лацканах открыто дивятся и почти открыто ухмыляются.

Эмансипированные (в отсутствие поблизости мужчин) девушки в возрасте от шест­надцати до двадцати, в цветастых платках поверх сильных, рвущихся наружу черных волос (так и хо­чется потрогать рукой) и в длинных ярких юбках, идущие разноцвет­ной галдящей стайкой тропических птиц на работу в местный ковровый цех (где за тысячи человеко–часов кропотливой ручной работы создаются бесценные нацио­нальные ковры), приглушенно подхихикивают за моей спиной. Если я на это обора­чиваюсь, свирепо сдвинув брови, смех иногда мгновенно обрывается, но чаще неу­держимо выплескивается еще сильней из‑под зажимающих рты ладоней.