Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Подходя ближе и замечая лежащее у моих ног ружье, они останавливаются в деся­ти шагах, продолжая задавать мне во–просы с подчеркнутой строгостью, но уже не выставляя напоказ становящиеся неуместными монтировки и разводные ключи; вро­де просто так, для себя, в руках их вертят…

Так что ты, Военный, ни в штабе, ни в карауле автомат из рук не выпускай! Воин должен быть с ружьем! Это делу способствует…

Шучу. Чаче, Ленке и Эммочке привет».

ЧУРЕК

― Ты кто та­кой? ― спросила она меня.

― Стран­ник, ищу­щий прию­та, ― отвеч­ал я.

Старушк­а провод­ила меня в дом и, ска­зав:

― Располагайс­я здесь, ― удалил­ась…

(Хорас­анская сказка)

Со временем ко мне присмотрелись и попривыкли. Все реже проявлялась насто­роженность, все чаще звучало уже зна­комое, с акцентом «Драствуй!». Когда порой я отправлялся к горам, подъезжая на грузовике с рабочими ВИРа до Игдеджи­ка ― са­дового питомника у подножия Сюнт–Хасардагской гряды, каждая такая поездка превращалась в интереснейшее наблюдение за веселыми и доброжелательными людьми.

Я не понимал ни слова из того, что порой с тактично сдерживаемыми улыбками го­ворилось обо мне и о моей необычной одежде, но с какой искренней теплотой звуча­ло от пожилых женщин, двигающихся на скамейке в кузове, чтобы освободить мне тесное местечко: «Садись, сыну».

Залезание ханумок на грузовик всегда оказывалось целым представлением с под­биранием многочисленных юбок, крях­тящим сетованием на возраст, собственную не­поворотливость и необоснованную высоту кузова, шутливыми отбиваниями узелками с едой от мужских подсаживающих рук и не утихающими на протяжении всей дороги шутками, сопровождающи­мися редким по искренности и доброжелательности сме­хом.

Подкалывающий товарища остряк, сказав что‑нибудь, вызывающее общий смех, подставлял открытую вверх ладонь, по которой подкалываемый, смеясь, дружески хлопал сверху своей рукой. Такой шлепок открытых ладоней подтверждал друже­ственность шуток, доверие и незатаивание зла или обид.

Наблюдая все это, я раз за разом поражался тому, как эти люди умеют отрешить­ся от забот, отдаваясь радости теку­щего момента, живя им столь насыщенно и столь самозабвенно.

Но больше всего в происходящем, как и вообще во всех моих наблюдениях за туркменами, меня поражали лица стари­ков. И особенно ― лица пожилых женщин.

Много слыша о положении женщин на Востоке, я выискивал на них выражение за­битости и угнетенности, но никак не на­ходил. На смуглых морщинистых ликах, пора­жающих сдержанной и элегантной красотой, отчетливо угадывались досто­инство, всепрощение и ненавязчивая готовность приютить любого неприкаянного, вне зави­симости от его возраста, языка или веры. Может быть, я идеализирую. Но я честно не могу представить, чтобы туркменские женщины, подобно некоторым иным му­сульманкам, забивали камнями иноверцев…

Когда я только начал работать в Туркмении, Игорь и Наташа, прожившие в Туркме­нии много лет, наставляя меня на путь истинный в этой новой для меня му­сульманской культуре, среди прочего особо отметили: «Обрати самое пристальное внимание на лица туркменских старух ― это что‑то потрясающее». Так оно и оказа­лось. Лица пожилых туркменок букваль­но завораживали своим изнутри исходящим сиянием. Почему именно туркменские лица в большей степени, чем, напри­мер, рус­ские? Не знаю.

Один раз в горах, поблизости от иранской границы, я забрел особенно далеко, уже несколько часов подряд сидел на од­ном месте, пялясь в бинокль на жаворонков, когда вдруг услышал вокруг фырканье ― поднял от бинокля глаза и увидел, что вплотную со мной ― отара овец, которую гнали не чабаны, а всего одна очень пожи­лая туркменка, идущая вслед за ишаком, нагруженным баулами обычного пастушье­го скарба: кошма, закопченный кумган, чтобы вскипятить чай, простая еда. Я поздо­ровался, она, никак не ответив, прошла дальше, а потом остановила ишака, достала из мешка на его спине чурек, отломила от него солидную горбушку и, вернувшись, молча и безоговорочно вручила ее мне…

Лицо ее при этом оставалось практически безучастным, оно не выражало никаких видимых эмоций, но отчетливо излу­чало то особое обаяние, о котором я говорю. Это был один из первых незабываемых уроков того, что я впоследствии научил­ся назы­вать изысканным академическим термином «межкультурное общение». Потом я ви­дел отсвет той же ауры на ли­цах стариков во многих других местах в азиатских стра­нах, на лицах индейцев в Америке, полинезийцев на тихоокеанских островах.