Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Уселись, садим. Приносят несколько закопченных кумганов (знаешь, может, такой высокий азиатский чайник с изогнутым носиком?). Из них хозяин уже сам, ведя с нами разговор, разливает чай в маленькие заварные чайники, стоящие перед каж­дым из нас.

Но разливает не сразу. Сначала он несколько раз наливает его в пиалу, потом вы­ливает обратно в кумган. Этот простой, но чем‑то завораживающий процесс называ­ется красивым словом «кайтарма». Кстати, так же называется и то, когда муж и жена вдалеке друг от друга.

В молодой моей семье одна сплошная кайтарма: сразу после свадьбы я уехал на шесть месяцев сюда, а как вернусь, моя половина ― Лиза–Роза–Клава–Клара–Зина (весь мой харам) уплывает на корабле на четыре месяца по Тихому океа­ну… Я ― су­хопутная крыса, она ― морской волк; расклад сил в нашей семейной жизни (пусть даже заочной) понятен. Так что ты, Зимин, жену свою в Африке не продавай, не дари, не меняй и не ешь, а цени и береги.

Я сначала думал, что эти переливания просто чтобы чай перемешать и чаинки осадить, а недавно прочитал в солидном труде по чаеведению, что за счет этого происходит много сложных процессов, обеспечивающих правильную заварку и осо­бый вкус: зеленый чай, как и сам Восток, ― «дело тонкое»; это вам, синьор, не мо­локо из кокоса сосать через соломинку на берегу Мозамбикского пролива…

Сидим. Женщины приносят завернутые в сачак (платок для хлеба) еще горячие чу­реки; миску с кусковым сахаром (к чаю вприкуску). Свежеиспеченный чурек ― это произведение искусства. Он такой мягкий, круглый, золотистый, с такими переливам­и на поджаренной корочке… Выглядит как маленькое солнце. Будь у меня возмож­ность его в таком виде засушить, повесил бы на стенку. А уж про вкусноту и не гово­рю; не передать. Чурек, кстати, нельзя резать, его можно только ло­мать. И еще его нельзя переворачивать: неуважение ― Аллах накажет.

Потом ставят несколько больших мисок с простоквашей из козьего молока, кото­рую все едят расписными деревянными ложками (я молочными продуктами не увле­каюсь, считаю, что уже вышел из сосункового возраста, а вот повсеместная популярн­ость этих ложек духарит меня неимоверно: воистину социалистическая ин­теграция между братскими народами).

Один из русских гостей, видя, что я не ем простоквашу, а налегаю на чурек, поуча­ет меня, что это я зря, потому что «надо запустить пищеварение».

После такой фразы я уже даже подумать о простокваше не могу. После такой фра­зы, высказанной за праздничным сто­лом, я могу лишь отойти куда‑нибудь в сто­ронку и сдать там, в конвульсивных корчах, желудочный сок или сделать еще что‑ни­будь столь же физиологическое. А сам разговорчивый гость воодушевленно зачер­пывает ложкой, раз за разом с прихлебом запуская себе, видимо никак не запускаю­щееся, пищеварение.

Появляется главное предварительное блюдо ― густой суп из баранины с овощами ― шурпа. Подают ее в нескольких больших мисках, по одной на двоих или на троих. Я не могу оторваться от потрясающего чурека с хрустящей корочкой, но вид нежной постной баранины в шурпе буквально дурманит, мы все с энтузиазмом беремся за ложки. Пустеющие миски исчезают, убираемые всевидящими незаметными хозяйка­ми, и сразу возвращаются назад, вновь наполненные горячей шурпой.

Веяние нового времени ― по случаю нашего приезда раскупоривается водка и разливается по граненым стопкам (слава Богу, потому что это мучение водку из пиа­лушек пить, особенно в жару).

Вообще‑то традиции алкоголь не приветствуют. Молодые ребята–туркмены рань­ше никогда водку до возвращения из армии не пробовали, а сами аксакалы, усажи­ваясь по поводу чего‑либо юбилейного, нередко разливали коньяк по чайни­кам и пили его под видом чая (дабы Аллаха не гневить). Сейчас все упрощается.

Прозвучали первые тосты, ложки стучат по мискам уже не с такой частотой, как вначале, народ утолил голод; я так про­сто наелся. Но вся эта вкуснятина ― лишь прелюдия к главному блюду, настоящему гвоздю программы.

Три женщины вносят и ставят в центре кошмы огромный таган. Начало весны, идет окот, забой каракулевых ягнят, нам подают одно из самых удивительных блюд, кото­рые я когда- либо пробовал, ― плов из новорожденной парной баранины (не читай этого вслух вегетарианцам и защитникам животных). Мясо нежно белеет среди золо­тистого риса; каждая рисин­ка отдельно и словно янтарная, словно светится изнутри… В моем понимании такой плов ― это Плов ― абсолютный сим­вол явления как такового.

Но такой плов есть сразу нельзя, это неуважение к деликатесу; просто сожрешь с голодухи, и все. Его надо есть, когда голода как такового уже не чувствуешь. Только так ты можешь в полной мере оценить уникальный вкус этого кушанья (но уж и неиз­бежно обожрешься, как удав). Когда я пробую его, мгновенно становится понятно, что за этим блюдом, процес­сом его приготовления и всей традицией застолья стоит целая культура, несомненно разбирающаяся в яствах, но и знающая цену каждому куску.