Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Сэр Володин, кстати, поработав в полусотне стран по всему свету и птиц насмот­ревшись всяких, за историей ястребино­го орла следит по моим рассказам с особым вниманием, выделяя эту птицу даже на престижном фоне прочих хищников.

Порой, минуя охранника с автоматом, я прихожу в володинский ооновский офис выпить кофе. Здороваюсь с Наби, его элегантным секретарем ― высоким крепким афганцем западного склада, проработавшим десять лет в Штатах (интересно, шпио­нит он за нами или нет?), вслепую печатающим на английском и на дари, иронически улыбающимся на наши шутки и остроты, но никогда не присоединяющимся к нефор­мальным разговорам «белых боссов».

Подчеркнуто дружелюбно киваю ханумке средних лет, неподвижно сидящей в углу на стуле со стеклянным взглядом, каждый раз судорожно скукоживающейся от моих приветствий.

― Привет! Кофе будешь? ― Володин не прочь оторваться от своих бумаг по по­воду моего прихода.

― Буду. ― Вообще‑то я кофе не жаловал до приезда сюда, но уже научился пить его в любое время дня на ооновских тусовках.

Володин по–английски обращается к Наби, тот на дари ― к ханумке–статуе. Она встает, как робот–мумия, и молча вы­полняет простые движения, наливая и подавая мне кофе, пиалушку с маленькими кусочками сахара, блюдечко с ореховым пече­ньем, а потом опять садится на свой стул с по–прежнему непроницаемым лицом.

Ритуал, порядок, иерархия. Восток. Три языка друг за другом, и все из‑за одной чашки кофе. Вот она, чарующая и непод­дельная прелесть бытия…

Я присаживаюсь у окна, рассматривая буднично копошащийся внизу Кабул. Сего­дня воскресенье, но здесь выходной по пятницам; и не десятое июня сегодня, как у нас, а двадцатое марта по местному календарю. А год, так и вообще не тысяча де­вятьсот восемьдесят пятый, а тысяча триста шестьдесят четвертый.

Слева от дороги по крутому склону горы карабкаются нагроможденные друг на друга глинобитные постройки, создавая в совокупности некое единое грандиозное архитектурное сооружение, небоскреб не небоскреб, муравейник не муравейник. На дорогах ― желтые, как во многих странах (но не в Союзе), такси и такие же желтые автобусы с окнами без стекол и со свисающими из дверей гроздьями пассажиров.

На всех перекрестках царандоевцы в высоких ботинках и с «Калашниковыми». Ин­тересно, о чем думает оружейник Ка­лашников, когда сидит вечером около телевизо­ра с белобрысым внуком на руках и видит в программе «Время» свой авто­мат по всему миру у всех враждующих сторон?..

Из сутолоки автомобильного движения, непривычно пестрящего множеством не­знакомых марок машин, каждую секунду вырываются сиплые гудки клаксонов; го­родская суета озвучена непрерывной какофонией бибиканья по поводу и без пово­да, ― непривычно после Москвы. Выглядит все это как волшебный калейдоскоп, как карнавал или ярмарка, зазывающая и распевающая на тысячу голосов.

А прямо под окнами ― базар, чем‑то похожий на ашхабадский. На земле под нога­ми у покупателей и продавцов снуют малые горлицы ― те самые, что воркуют по утрам под моим окном в Кара–Кале. Изумительная птица. Прекрасная винная окрас­ка, изящные миниатюрные пропорции, великолепный летун, но при этом безнадежно и восхитительно глупа… Впро­чем, нет, она не глупая. Она ― по–девичьи недалекая, вот как.

Солнце светит так же; камни и полынь по склонам те же, что и дома; солнце то же… Та же земля! Точно такая же. Ну, добрался сюда человек века назад чуть иначе; говорит чуть на другом языке; одежда немного другая; но как это все не важно на фоне абсолютно таких же холмов…

Пиджак бы снять, но при Наби, в этом офисе, вроде как на ооновской территории, неудобно в открытую с пистолетом. Распускаю галстук и достаю из дипломата би­нокль. Через оконное стекло видно нечетко, но все‑таки.

― Эй ты, псих, хоть отступи от окна, совсем‑то уж откровенно не дразни снайпе­ров… ― Володин, пожимая плечами, крутит у виска пальцем и продолжает переби­рать бумаги, сидя под голубым флагом на стенке, как настоящий азиатско- ооновский босс. Башлык.

Заграница: ксерокс под рукой, факс на тумбочке. Как подумаешь, что дома для копирования одной странички три неде­ли бегаешь по инстанциям, собирая подписи кондовых бюрократов и раздавая шоколадки избалованным секретаршам, чтобы эту страничку залитовать, страшно становится. И потом, когда получишь копии, чувству­ешь себя если не героем–по­бедителем, то уж человеком, успешно справившимся с трудным и ответственным делом, а что на этой страничке написа­но, и не важно уже.

Народу на базаре не очень много; в основном мужчины. Когда здороваются с близ­кими знакомыми, в качестве сердечно­го приветствия следует тройное соприкоснове­ние щеками, сопровождающееся поцелуями в пустоту (Васечка, дурачок, точно так же старательно чмокает изо всех сил губами в пустоту, еще не умея попасть в при­льнувшую к нему щеку).

Национальная мужская одежда у афганцев ― мечта: широченные порты в обтяжку у щиколотки, с веревкой на поясе и свободная рубаха, свисающая до середины бед­ра.