Фата-моргана

Такие известия почти всегда застают врасплох. Вдруг показалось, что она одна, всеми покинутая, в какой-то заштатной больнице, пахнущей лекарствами и скорбью. Все недоразумения, какие между нами были, сразу рассеялись, – я поехал.

Больница оказалась не такой уж заштатной, а, прямо скажем, даже очень неплохой, от какого-то ведомства (понятно, что по знакомству и за немалые деньги), палата на одного, с маленьким холодильником и телевизором, аккуратные светлые коридоры, украшенные всякой декоративной растительностью на подоконниках, даже запах не больничный. Вполне бы сошло за какой-нибудь санаторий, если бы не каталки и таблички на дверях врачебных кабинетов: зав. отделения такой-то, старшая медсестра, рентгеноскопия и пр.

Леда в спортивном костюме, удобно устроившись на кровати, с книжкой.

«Что, примчался?»

Странное такое, неожиданное начало. Могла бы обрадоваться, что пришел, а она…

«Ага, паленым запахло! Заинтриговывает ведь, согласись. Сочувствие сочувствием, но и – покрутиться возле, походить около, заглянуть за предел: как там? И как с этим справляются?»

«С чем с этим?»

«Ну что совсем немного осталось, что уже одной ногой там… Нет что ли?»

Что на это ответить? Оскорбиться, возразить: даже и в мыслях не было? (В мыслях не было, а под ними?) Повернуться и уйти? Но ведь она даже без особого умысла, разве с некоторой насмешкой: мол, все такие… Как ни возражай, а все равно останется при своем. Хочется ей так думать – и будет. Хотя тоже ведь не просто так, вероятней всего – от желания разбередить себя, от обиды – на жизнь, что так с ней неожиданно несправедливо.

Потом повеселела. Пойдем, пойдем… Цветы положила на тумбочку, даже не поставив их в воду (потом, потом). Вина принес? Помня ее пожелание (если соберусь), я прихватил бутылку сухого красного – она любила (полезно).

Сидели с ней во дворе больницы, в беседке, выпивали из белых пластмассовых стаканчиков, и я все ждал с тревогой, что разговор в конце концов коснется ее болезни, но она без умолку болтала про все что угодно, только не про это – про бывший монастырь, в котором теперь больница, про какого-то старца, который здесь жил и творил чудеса, про то, как сложно сюда попасть – хорошо, что у отца старый знакомый – известный врач (отец звонил по телефону из Штатов), в общем проявляла ту самую легкость, которой я совершенно не предполагал (особенно из-за голоса по телефону).

Похоже, как если бы она только-только вынырнула откуда-то и с удивлением оглядывалась вокруг, узнавая и не узнавая, словно пыталась вспомнить после долгого сна.

Сделав глоток, тут же наклоняла стаканчик, задумчиво выливая каплю на землю. «Так надо», – пояснила в ответ на мое молчаливое недоумение, нельзя все в себя. Она тут много думала и поняла, что нужно отдавать, даже если самую малость, нельзя отъединяться.

О чем мы с ней говорили – там, в больнице, в монастыре (гм, Леда – монахиня)?

Она не чувствовала себя больной – вроде как ненароком сюда попала, ну да, исследования, но все равно она здесь так, между прочим, на всякий случай (что за случай – это она понимала и как бы не понимала, не хотела понимать).

Ее удивляло, как молодые девчонки-сестры продолжают оставаться веселыми и жизнерадостными рядом с разрушающимися и загнивающими телами больных. Ведь это же кошмар – видеть каждый день униженную плоть, дряхлую и больную, жалкую, безобразную, обреченную на страдание… Они-то все такие упругие, крепкие, юные, миловидные – и видят, что должно произойти с их телом через совсем незначительный промежуток времени (мы-то знаем, как быстро летит время, еще вчера сами были такими же). А скорей всего, просто не думают, может, потому им и удается держаться, живут сегодняшним днем, не заглядывая в завтра. Им напоминают, а они – не обращают внимания. Это не от осознанного стоицизма: дескать, как будет так и будет, для них страдающая плоть пациентов – нечто потустороннее, к ним не имеющее отношения.

Она задумчиво хмурилась. Вообще чужая боль или болезнь не воспринимаются многими как удел человеческий. Вот и для девочек этих юных, медсестер и сиделок – это случайность, исключение, а не правило. Объект, которым они вынуждены заниматься – в силу профессии, возиться с язвами, экскрементами… Может, они потому и жизнерадостные такие, что иначе рядом со всей этой маетой просто не выжить…

Она искренне завидовала их легкости и беспечности – и сама ведь когда-то была такой, ясное дело, как же не была, в их-то болящей семье иначе и нельзя было.

Внимательно рассматривала пальцы с чистыми бледно розовыми ухоженными ногтями (без маникюра).

Вот-вот… Ногти. Ее поразило однажды – ногти на ногах бабушки (той тогда было уже за восемьдесят). Леда стригла их ей, сама она уже не могла – трудно было нагибаться. Желтые, прочные, как бивни мамонта, ножницы не брали, Леда мучилась, опасаясь сделать больно.