Фата-моргана

Вот-вот, это ей и не нравится – когда бьешься за последний глоток воздуха. Не нравится эта самая последняя минута ужаса от собственного бессилия и неизбежности. Так что с камнем на шее в воду бы ни за что ни кинулась. Как представит агонию в воде (воздуха нет!), так сразу сама мысль об этом становится отвратительной. Нет-нет, ни камень, ни веревка…

Такие разговоры тоже случались: она не раз возвращалась к теме. Если подопрет, то и не исключала. Даже говорила, что мысль о такой возможности («выхода» имелось в виду) – как бальзам на рану, успокаивает замечательно, и все эти толстовские разговоры о силе и слабости – чепуха, все зависит от ситуации… Чем мучиться, лучше уж самому.

В чем была убеждена, так это что для добровольного ухода должны иметься цивилизованные средства. Ее бы, например, устроили таблетки или в крайнем случае укол. Человек сам для себя решает, подписывает бумагу и получает таблетку. Либо укол. Таблетка – самое лучшее.

На крайний случай!..

Слова, слова…

Но вертелось все чаще вокруг этого, словно мы пересекли какую-то черту и теперь должны были постоянно с этим жить. Общий приятель разбился на машине – ехал по зимнему шоссе на большой скорости, не вписался в поворот, столб, тело метрах в двухстах от машины.

Жуир, красавец, любитель женщин, как и всяких прочих радостей жизни.

Мы с Ледой поехали в крематорий. Гроб не раскрывали – видимо, лицо было нехорошо после катастрофы. Замерзли, и не только потому, что зимний день, но и… как бывает всегда почему-то во время похорон – не просто холодно, а – мерзко холодно. Промозгло, зябко, стыло, словно холод поднимается откуда-то изнутри, выстужая кровь и мышцы до какой-то лихорадочной дрожи, почти до коллапса.

Выйдя, жадно хлебнули из прихваченной бутылки – за помин души, закусили чипсами, ощутили, помимо печали, ускользнувшую от приятеля радость жизни.

Леда сказала: а ведь это должно было раньше или позже произойти с ним, он сам этого хотел.

Так уж и хотел?

Ну, может, не так чтоб явно, но точно было в нем. Все время лез на рожон. То занесет его с горными лыжами куда-нибудь на вершину мира, откуда его доставят ломанного-переломанного, то пустится в заплыв в штормящем море, чтобы потом еле-еле догрести обратно. Остренькое любил… Скучно ему было жить, вот и все. А что такое скучно жить, как не тяга к смерти?

Внутри странно разгоралось не столько от выпитого, сколько от ощущения того, что и нас может не быть, вообще не быть, как нет теперь нашего приятеля, но мы все-таки пока есть (в завораживающей близости от неведомо чего). Хотелось плотнее прижаться друг к другу, забыться…

Леда задумчиво: может, так и лучше – сразу, на лету? Раз – и нет тебя. Ничего вообще. Трудно представить. Неужели и правда душа хотя бы некоторое время не пребывает где-то рядом, чтобы освоиться в этом новом состоянии? Нет, все-таки лучше не так, иначе. Пусть с муками, но чтобы подготовиться. Чтобы не так ужасно… Чтобы кто-то держал за руку.

Это она сама с собой рассуждала.

Так она ее лелеяла, эту Лапландию, а потом вдруг оказалось, что там живет некая женщина из Узбекистана.

Вдруг разговорились, когда та ходила по дачам в поисках комнатушки (в городе дорого). Она поведала Леде, как бежала из Узбекистана с детьми (с мужем давно разошлись), трое, родственники под Ростовом приютили, даже денег одолжили для покупки половины дома (свой бросили, не успев продать, – так стало опасно, стучали по ночам, угрожали расправой – те самые соседи, с которыми давным-давно жили бок о бок), теперь нало долг отдавать, сумма немаленькая, вот она и решила податься в Москву на заработки, благо за детьми родственники приглянут.

Леда ее пустила, даже денег не брала, пусть живет, не жалко, заодно и за дачей приглядит. Та и в самом деле приглядывала, убирала. Не мешала, если Леда была здесь же – проскальзывала себе тихими стопами в мансарду и не видно-не слышно ее. А рано утром, часов в шесть тихо стукала дверь в девять она уже должна была стоять на своем торговом месте (на Черкизовском).

У Леды случалось такое – бесшабашное доверие к другим, несмотря на тревожное, подозрительное время.

Объясняла, что росла с неизменным чувством расположенности к ней мира (людей в том числе). Не было у нее страха перед жизнью. Казалось, что все ее должны любить, поэтому и с людьми сходилась легко, всегда у них в доме кто-нибудь топтался – из ее приятелей и приятельниц, особенно когда родителей не было дома. И у тех тоже часто бывали гости, особенно сотрудники отца по лаборатории, родственники и знакомые из других городов у них останавливались. Подруги матери. Это когда мать заболела, к ним реже стали наведываться, потом совсем перестали. Матери нужен был покой. Впрочем, все равно заходили – проведать.

И сама Леда, часто путешествуя (любила), даже в одиночку, легко шла на контакты, могла запросто принять приглашение переночевать от случайного человека, с которым только что познакомилась, даже ничего толком про него не зная.

Непуганая.