Фаталист

Грушницкий целый вечер преследовал княжну: танцевал с нею, пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. Печорин ему не мешал. Если человек сам желает себя утопить…

После третьей кадрили княжна ненавидела Грушницкого. По мнению Григория Александровича, она еще долго продержалась.

– Я этого от тебя не ожидал! – процедил Грушницкий, подойдя к Печорину и взяв его за руку.

Тот сделала вид, что удивлен.

– Чего?

– Ты с нею танцуешь мазурку! Она мне призналась!

– Да разве это секрет?

– Я должен был ожидать этого от девчонки… от кокетки… Уж я отомщу!

– Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?

Грушницкий мотнул головой.

– Зачем же подавать надежды?!

Печорин усмехнулся:

– А зачем ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь – это одно, а кто ж надеется?

– Ты выиграл, да только не совсем! – сказал Грушницкий, злобно улыбаясь, и отошел.

Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры выбирали ее постоянно. Это был явный заговор против Печорина. Что ж, тем лучше: ей хочется говорить с ним, а ей мешают, – ей захочется вдвое больше!

– Я дурно буду спать эту ночь, – сказала она Григорию Александровичу, когда мазурка кончилась.

– Этому виной Грушницкий.

– О нет! – И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что Печорин дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ей руку.

Когда гости стали разъезжаться, он, сажая княжну в карету, быстро прижал ее маленькую ручку к губам. Было темно, и никто не мог этого видеть. Она не отняла ее, и чувствовалось, как по тонким пальцам пробежал трепет.

Довольный собой, Григорий Александрович вернулся в залу.

За большим столом ужинала молодежь, и между ними с храбрым и гордым видом сидел Грушницкий. Он толковал о чем-то с драгунским капитаном из числа клевретов Раевича.

Когда Печорин вошел, все замолчали: видно, говорили о нем. Кажется, Грушницкий собрал против своего врага целую шайку. Что ж, Григорий Александрович по-своему любил врагов: быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов – вот что он называл жизнью! Давно уж ему не приходилось переживать чего-то подобного.

Вдруг в залу влетел пристав. Увидев Печорина, он кинулся к нему, придерживая болтающиеся ножны.

– Ваше благородие! – выпалил он, вытягиваясь во фрунт. – Михаил Семеныч к себе просят!

Григорий Александрович отвел его в сторону.

– Что-нибудь случилось? – спросил он. – Новое убийство?

– Никак нет! Убийца сыскался!

– Как так?!

– Сам сознался!

– Да кто же он?!

– Офицер! Фатов его фамилия. Раненый он сейчас лежит. Может, слышали? Тот, который стрелялся с адъютантом его светлости!

– Признался в убийствах?

– Да. То есть не совсем… – пристав смутился.

– Как так?

– В одном. Асминцевой.

– А во втором?

– Отказывается от него. Говорит, не я, да и все тут! Но это ничего… Не таким язык развязывали, понимаешь!

– Едем к князю! – велел Григорий Александрович, уже забыв про Грушницкого и его заговоры. – Немедленно!

Глава 10, в которой составляется заговор, произносятся заклинания и приоткрываются некоторые тайны

Пошел мелкий, противный дождь. Окно в комнате было распахнуто, и за ним шумела вода. Полицеймейстер жил в квартире на втором этаже присутствия. Там, в гостиной, он и принял позднего посетителя.

Григорий Александрович не смог поговорить с градоначальником по причине позднего часа – князь уж почивал, – зато с Вахлюевым у него состоялась продолжительная беседа. Полицеймейстер обстоятельно рассказал о том, как раненый офицер послал за приставом и велел тому сказать начальству, что он-де готов сознаться в злодеянии. Ну, конечно, Вахлюев приехал сам послушать историю этого Фатова. Тот заявил, что убил Асминцеву, случайно встретив ее ночью в гроте. Он шатался по городу пьяный, забрел в Цветник и заметил девицу, сидевшую в гроте на лавочке. Стал к ней приставать, она его, разумеется, отвергла, и тогда он сначала отходил ее кнутом, а потом зарубил шашкой.

– Как видите, – сказал Вахлюев, – Фатову известны подробности, которых он не мог узнать, если не убил сам.

– Зачем ему носить с собой кнут? – подумав, спросил Григорий Александрович.

Полицеймейстер развел руками.

– Да кто ж его знает?

– И что, Асминцева не кричала, пока он бил ее?

– Кричала, должно быть, но время было позднее.

– Да ведь уже выяснили, кажется, что криков не было.

Вахлюев поджал губы.

– Кричала или нет, к делу теперь не очень-то относится, – заявил он. – Убийца сознался! Что еще вам надобно?

– Что Асминцева делала в гроте?

– У нее уж не спросишь.

– Почему Фатов решил вдруг сознаться?

Не из-за того же, в самом деле, что Григорий Александрович с ним побеседовал. Или именно поэтому? Может, проснулась в нем совесть?

Вахлюев не торопясь раскурил папироску, выпустил дым, проследил за тем, как он уплыл под потолок.