Фатальный абонент

Отец не отставал от других охотников. Заимствованное у кого-то ружье стреляло безотказно. Лихо перезаряжал. С азартом выкрикивал что-то ободряющее. Восторженно хлопал себя по бедру, отмечая каждый результативный выстрел. Хотя было не понять, чья же дробь угодила в цель. Оборачивался ко мне. Вскидывал оружие. Потряхивал им, предлагая присоединиться. Он был похож на остальных и совсем не казался мне родным. Хотелось броситься к нему, вцепиться в одежду, закричать:

— Посмотри, посмотри, что вы делаете…

Но я малодушно молчал, ухватившись за скамейку. Боялся? Чего? Убеждал себя, что так надо. Раз это делают взрослые. Охота и война — дело настоящих мужчин! Но это было другое. Тогда я просто еще не понимал.

Стаи взмывали прямо из-под колес, и охотникам оставалось только повернуться в нужном направлении. Прицеливаться не успевали. Стреляли от груди, бедра, на весу. Как дуэлянты-ковбои. Но здесь на кону стояла не их жизнь. Они ничем не рисковали. В ответ на грохот звучало пронзительное, щемящее душу верещание, глухое шмяканье в траву сбитых жертв.

Я пересел в конец кузова. Как только начиналась очередная канонада, зажимал ладонями уши. От ужаса и чтобы не мешать стреляющим, пригибал голову к коленям.

Перезаряжались быстро. Выкидывали стреляные патроны тут же. По кузову катались металлические и разноцветные картонные гильзы, словно солдаты разных родов войск. Глухо звякали, сталкиваясь. Медные головки, точно лихо натянутые фуражки. Изнутри павших тонкой струйкой выпрастывался голубоватый дымок — последний усталый выдох. Отходила душа, предварительно забрав с собой чью-то чужую. Солдатский принцип на войне.

Откуда-то вырвалась окровавленная куропатка и бросилась мне под ноги. Я раздвинул сапоги и протолкнул ее дальше к борту. Надеясь, что никто не заметит и я смогу потом ее достать, вылечить. Получить прощение. Но она так дико пищала, что, тут же попалась на глаза дяди Володи. Он наклонился и вынул из-под меня птицу. Даванул головой о ствол и, улыбаясь, бросил в общую кучу:

— На сковородке — они ведут себя смирненько!

Меня чуть не вырвало. «Смирненько!». «Смирненько» запало в душу — смирненько, смирненько…

Рядом шевелились и стонали наполненные бугристые мешки. Словно в них посадили больших бесформенных зверей, истекающих кровью. И этот запах, сырой, тяжелый, осязаемо оседал во рту металлическим кислым привкусом…

Вернулись поздно вечером, когда зашло солнце.

Освежеванные тушки куропаток походили на два прижатых розовых кулачка младенца. Мать приготовила их на противне в духовке. Есть я не смог. Во рту продолжал стоять тошнотворный смрад железа и пороха. Казалось, что у меня открылось носом кровотечение и приходилось постоянно сглатывать. Напился кефира, чтобы протолкнуть ставший поперек горла ком. Пошел спать. Всю ночь мне снились взлетающие и падающие птицы.

Утром я тоже не ел, а сразу пошел к ручью. Лег в холодную воду. Чувствовал, как она очищает меня своей прохладой. Проходит, словно через сито, забирает с собой что-то тяжелое, гнетущее, омерзительное.

Вскоре охота забылась.

Позже я вспоминал, что отец был хмур. Поедая дичь, обильно запивал ее самогоном. Быстро опьянел и ушел спать. А может, мне это показалось. Но больше он на охоту не ездил.

Одиночество продолжало давить, но я понял, что есть нечто худшее — это шайка убийц, охваченная азартом единой цели. Как близко я тогда подошёл к человеческой сути, морали!

Кровавая бойня ещё сильнее отодвинула меня в собственное единение.

Несколько малолеток, не посещавших детский сад, почувствовали мою отрешенность. Пытались завлечь в свои игры. Приносили конфеты и пирожки с вареньем. Стояли под окнами — ждали, пока я выйду. Пытались увязаться, когда я уходил к ручью. Но здесь я был непреклонен и гнал их взашей.

По неосторожности, под настроение выпилил одному из них пистолет. Многослойная фанера поддавалась обработке слабо. Но зато была удобна и практична. После чего их назойливость стала невыносима. Пришлось изготовить им целый арсенал: деревянные автоматы, сабли, пистолеты. Теперь они разыскивали меня, только когда что-то ломалось.

Слесарь, подаривший мне нож, раздобыл четыре больших подшипника. Мы смастерили тележку и даже приладили к ней руль. Сделали передние колеса поворотными. Но кругом была трава или вздымающаяся горная порода. Оголенные ровные склоны вблизи отсутствовали. Кататься по уложенным доскам удовольствия не доставляло. Проторенные дороги были каменисты. Приходилось идти далеко, тащить тележку на себе. Скоро она оказалась под вагончиком и оставалась там до лучших времен.

В те годы я ещё многого не понимал. Отсутствие общения со сверстниками казалось мне одиночеством.

Ощущение свободы давило как отпуск на трудоголика. Я не знал, что с ней делать. Оно проникало в сознание. Пугало величиной и незаполненностью. Часто одолевали воспоминания.