Фацетии

У древних германцев, и особенно у швабов (как сообщает Юлий Цезарь[189]), грабеж не был позором для знатных граждан. В этом единственном деле они больше, чем в чем-либо другом, выказали свое варварство, отличаясь в остальном разного рода доблестями (подробно я рассказал об этом в своем письме к канцлеру). Теперь же, слава богу, наша Швабия очищена от грабителей и разбойников. Но и сейчас еще в Германии есть одна провинция, где дворяне не стыдятся хвастаться разбоем.

В этой провинции возникла тяжба между двумя знатными родственниками. Один обвинял другого в воровстве, так как тот, не объявляя ему войны, угнал у него стадо коров. Другой отклонял это обвинение и утверждал, что не сделал ничего такого, что противоречило бы честным нравам предков. Дело дошло до суда князя, маркграфа Бранденбургского. Тяжущиеся пришли туда каждый со своей родней, друзьями и вассалами. Первым встал обвиненный в воровстве и с великим старанием пытался восстановить перед судьей свою честь, требуя, чтобы другой снял обвинение, так как он-де ничего не сделал такого, , что не было принято на его родине со времен предков до сегодняшнего дня и что никогда никому не было от этого бесчестия и никому не вменялось в вину, если кто-нибудь поможет другу или товарищу, покуда тот законно, не объявит кому-либо войну. (Сами они более выразительно говорят: пока кто-нибудь не услужит товарищу, сражающемуся против недруга.) Другой же так объяснил свой поступок: обвинив первого в воровстве, он действовал правильно, ибо вором по праву считают того, кто, не объявляя войны, захватывает у другого вещи против его воли и без его ведома (и — что по мнению знатоков законов еще хуже — путем насилия). Но они говорят также, что объявление войны не обеспечивает сохранения доброго имени. Наконец, после долгих споров, как я слышал, мнение или заключение князя было таково: он не собирается ни того, ни другого объявить бесчестным, а, напротив, полагает, что оба они правы. Первому можно было, по древнему обычаю предков, поступить так, как он поступил, а ему самому не подобает нарушать то, что было угодно предкам. Но и второй неплохо сказал, что попавшегося на таком деле лучше всего лишить жизни (по высшему кесареву праву — приговорить к смерти).

40. О ДВОРЯНИНЕ

Когда один дворянин увидал, что венецианские послы, блестящие и великолепные, едут мимо одного города к королю Максимилиану, он сказал: «Сколь позорно остыла теперь в нынешних дворянах доблесть и храбрость наших предков, что эти венецианцы в своих роскошных одеждах на разукрашенных конях свободно разгуливают по нашей стране! Разве б в мое время это им так сошло?» Он же, когда его сыновья отказались от грабежа и разбоя, сказал им: «Ничтожные вы людишки! Ни на что путное не годитесь! В моей юности я скорее объявил бы войну любому аббату, чем вовсе отказался от таких дел».

41. НАСМЕШКА НАД ТЕМ, ЧТО ФРАНЦУЗОВ НАЗЫВАЮТ САМЫМ ХРИСТИАНСКИМ НАРОДОМ

Хотя описывать события правдиво, даже если они достойны презрения, приличествует историку — более того, это его долг, — я не думаю, что истинные события не подходят для смешной книги, коль скоро в них есть хоть что-нибудь смешное. Поэтому я и решил, что это надо рассказать.

Несколько дней назад я написал[190], что по праву самым христианским следует считать германского короля и римского императора, а не французского короля, или по крайней мере не только его одного. После того как это прочитал один бургундец, он приехал ко мне в Аахен и похвалил меня за то, что я радею об отечестве. «Не в обиду, однако, тебе будет сказано, — прибавил он, — что сейчас, милейший хозяин, самый христианский народ — все-таки французы, а не наши с тобой немцы». Поморщившись, я с этим не согласился. «Не огорчайся, — сказал он, — и позволь мне посмеяться над одним событием. По той причине мне кажется, что французы — самый христианский народ, что в Брабанте[191] и в Голландии христианские святые сражались на их стороне». Когда я спросил, почему, он ответил: «Расскажи об этой правдивой истории своим друзьям из Верхней Германии: