Фатум. Том четвёртый. На крыльях смерти

– Вот тебе на, Мстислав Алексеевич,– десятник хитро улыбнулся в пшеничные усы.– Ты ж у нас ни в чох, ни в вороний грай не веришь. Эй, да не темни ты очи, Ляксеич, и брови не хмурь, поди ж, сумеем с басурманом столковаться? Языки-то хоть у нас и разные, да небушко над нами одно. Им-то, поди, тоже не в жилу драку чинить? Небось в мире-то слаще житье… Эк, беда,– Афанасьев хлопнул себя по животу, что дородно нависал над ремнем, и почесал лунную лысь, снимая папаху.– Вечно так: кто в рай к ангелу, а мы завсегда к черту на рога. Да пусть и так, брат,– Константиныч шлепнул себя по распаренной шее, сбивая докучливого слепня.– Один шут, образумим испанца… А ежли нет, то милости просим, хто с казацкой шашкой переведаться хочет… Ты ж помнишь, Ляксеич, чо его благородие на дорожку сказал: «Смерть наших ребятушек – это вода на мельницу тех, хто выжить нас жаждет». Не ко двору наш мужик пришелся на ентой земле… Да токмо русак не из воску Христом слеплен… Пусть только сунутся…

– Да замолчишь ты?! – Дьяков сплюнул с досады.—На словах-то мы все как на гуслях. И ты меня, Борис, за ногу-то не лапай, я тебе не девка. Руби сразу, что наросло, но только не жужжи.

– Ух вы какой, вашбродь. Еще не вскипело, а вы уж заварились.

Десятник жаро матькнулся сквозь зубы и пощурился окрест. Плоскогорье медленно спускалось к побережью. Долины расступались всё шире, захватывая дух величием своего простора.

– Чо ты всё злисся, Мстислав Алексеич!? – расстроенный Афанасьев пришпорил утомленного жеребца.– Думаешь, тебе одному заботливо да горько? Нам, может, всем жить-то осталось пустяки. Вдруг удавит нас испанец аль возврату не даст, бросит заложниками в острог.

– Не скули. Твоим языком только сваи забивать.

– Ну вот вы опять… Лучше б водочки, вашбродь, для настрою народу во внутрь приказали принять… Ишь ведь каки хмурые, притомились мужики.

– Не время, Борис Константиныч. Скоро подъезжаем. Ты давай-ка проверь, чтоб вид у всех был, пуговицы и крючки… И оружие, чтоб до зеркального блеску!

Всадники растянулись гуськом и стали спускаться по каменистой тропе в салатную долину. Вода была на исходе, и отряд начинала томить нарастающая жажда. Покуда пересекали плоскогорье, им ни разу не попался ручей или родник. Под копытами шуршала лишь жесткая трава да растрескавшаяся земля. На горячих камнях грелись змеи и ящерицы-тейю, в воздухе звенела мошкара, от которой не знали покою ни животные, ни люди.

Спустившись в долину, казаки приметили впереди себя большое стадо антилоп, бредущих к югу.

– Вот и славно, братцы! – обернулся обрадованный десятник.– Утолим жажду еще до обеда – зверье-то на водопой тянется.

Спекшиеся от зноя люди с облегчением расправили усталые плечи. Надежда на близкую воду заставила охотней рысить и уставших лошадей.

* * *

У небольшого озера, что голубой подковой лежало среди холмистой равнины, стояли клубы пыли. У воды длинными вереницами жались тонконогие антилопы, олени, воздух пестрел от галдящей птицы…

Вдруг, точно по команде, все головы повернулись в сторону бурых холмов, точеные ноги напряглись, уши стали торчком. Еще мгновенье, другое – и многие сотни быстроногих кочевников беспорядочной лавиной понеслись на восток, где открывался прозрачный и чистый горизонт.

Отряд приветствовал озеро радостными возгласами, шумно въезжая верхами в долгожданную воду.

– Эх, щас бы тусклое окошко родной русской баньки! – мечтательно протянул Худяков, толкая в бок притихшего Щербакова.– Да не в этой жаре и пылище… А пробежать бы босячком меж сугробов по дорожке, что к баньке ведет. А она, родная, парит, шельма, берлогой… Там, брат, душа и без вина взыграет!

– Может, хватит?– Щербаков хмуро омыл лицо и шею.– Вечно начнешь в блин раскатываться, душу на-изнанку выворачивать. Ну-к, помоги седло снять, пряжку с подпругой перекрутило…

Худяков умело помог товарищу, но мечтанья свои в клеть не загнал:

– Дурак ты дурак, Иваныч, душа у тебя, что зачерствелый хлеб… Уж я б попарил тебя вволю… В парную-то, Николай, надо что конь в поле влетать, на полкй, бывалоче, разомлеешь от пара – благодать… Жена плеснет квасцу, шоб в душе огонь не ленился, шоб хворь, значит, отлетела с листвой, понимаешь? А уж как квасок вспучится на каменке, тут уж держись… На, возьми мою щетку, у меня волос жестче,– Худяков протянул «чесак».– Эй, у тебя кобыла спину, что ли, сбила? Нет? Гляди, это дело нешуточное, не угробь свои «вторые ноженьки».

– Ладно учить! Чай, не сопляк… – Щербаков любовно похлопал по атласной шее свою «Аннушку». И принявшись вычесывать ее гриву, царапнул Сергея вопросом: —Ну, ты, чего споткнулся… Чо там про женку свою трепал?

– Да я вон гляжу, Иваныч,– Худяков прыснул в кулак, весело и хитро щуря глаза,– кобыла твоя чой-то лыбится…

– Да тебя, дурака, увидела.

– Да, я не про нее… Я о бане тебе говорил. Как хлебушком-то в ней пахнет, солнцем и деревом! Душа, будто в церкви, от грехов очищается, когда жар медведем ворочается, а веник чертом пляшет по спине… Чистый рай. А ты как же, Иваныч, «Аньку» свою выкупал, а сам?