Фауст

Почти все образы «Классической Вальпургиевой ночи» невозможно отделить от натурфилософских, космологических, геологических взглядов ее создателя. Они формировались у него на протяжении целых десятилетий. В споре Фалеса и Анаксагора представлена полемика между нептунистами и вулканистами. Гете принадлежал к первым. Его позитивная натура не принимала идею мировых катаклизмов, и отрицательное отношение геолога Гете к вулканизму нельзя отделить от его отрицания смысла переворотов и катаклизмов в обществе и истории; фантастический волшебный театр, сценой которого является Фессалия и Эгейское море, становится местом действия полемики двух конфликтующих космогонических систем. Хотя оба принципа обнаруживают себя в природе, дух вулканизма — это прежде всего господство, нептунизм — это рост, постепенное формообразование к высшему[248]. Ведь Мефистофель как раз и принадлежит к вулканистам. В четвертом действии, где мы встретимся с феноменами власти и войны, Мефистофель скажет о вулканизме как о дьявольском принципе уничтожения;

При толщине своей земной коре нисколько
Выдерживать напор такой не удалось,
Короче — лопнуть с треском ей пришлось.
Перемещение то сделалось причиной:
Что было дном, то стало вдруг вершиной.
На этом строится у них и их ученье:
Что-де внизу, тому передвиженье
На верх-де самый предстоит.
Судьба же наша это подтвердит:
Сперва мы в бездне в тесноте томились.
Потом и в воздухе свободном очутились.

Доминирующей в природе все же остается сила постепенного мирового становления.

Третье действие Гете часто называл «Елена». Он самым решительным образом трансформирует мотив, известный из народной книги о Фаусте. В ней Елена — земной образ, создание дьявола, и с этой возлюбленной, посланной дьяволом, Фауст проводит ночи любви. У Гете Елена — воплощение классической древности, причем в ее самой благородной форме. Это античная героиня. О Елене Гете говорил 16 декабря 1829 года Эккерману, что его героиня — воплощение красоты. Брак Елены и Фауста показывает нам встречу классического и романтического, Греции и Западной Европы. Указывая своему собеседнику на различные смыслы, необходимые для понимания второго и третьего действий, Гете говорил: «…в дальнейшем… вы обнаружите, что в ранее написанных актах классическое все явственнее слышится наравне с романтическим, дабы мы, как на пологий холм, могли подняться к «Елене», где обе поэтические формы выступают все отчетливее и одновременно как бы друг друга уравновешивая[249].

Греческий идеал красоты выглядит у Гете как вневременной. Путь сознания к нему он сравнивает с движением по пологому холму, то есть постепенным и непрерывным подъемом, без каких-либо рывков. Так видится Гете постепенное наполнение сознания смыслом классического. Собственно, так у Гете выглядят кадры «Классической Вальпургиевой ночи»; их движение показывает нам возникновение и развитие прекрасного мира форм, который представлен сном Фауста о Леде, имеющей значение проспекции, определяющей чувственный характер отношений к идеалу.

После Гретхен Елена — самый запоминающийся женский образ гетевской драмы. В начале третьего акта Елена получает у Гете личностные характеристики, голос и историю. Она уже не проекция, не мираж, каковыми была для Фауста ранее. Елена предстает перед нами в момент ее возвращения из Трои, когда со своими спутниками, хором, стоит перед дворцом Менелая. Без свиты она входит в кажущийся необитаемым дворец и видит страшную уродливую старуху, воплощение ужаса, порождение «бездны ужасной». Это вторжение демонических сил инспирирует происходящее; все эпизоды, связанные с Еленой, несут на себе печать демонического, не чуждого грекам и самому Гете. Слова, прославляющие героиню, вкладываются в уста страшной ведьмы, которой предписано привести в исполнение приговор, вынесенный Елене Менелаем: она должна пасть под секирой палача, а ее свиту повесят. Красота будет поругана, уничтожена, и мелькнувшая на миг надежда на ее возрождение исчезнет. Дворец готовится принять жертву, и появление прекрасной героини кажется жутким контрастом с тем, что ей здесь уготовлена смерть, причем бесславная. Погибнуть должна красота, о которой говорит форкиада: