Фауст

Проклятый звон! Меня он ранит
Так, как коварная стрела;
Там, впереди, владенье манит,
А сзади… вновь тоска взяла;
Такими звуками досадно
Она напоминает мне,
Что хоть владенье и громадно
И хоть мое, но не вполне.
Часовни старенькой остатки
И хижина в той стороне,
И роща лип еще в придатке —
Принадлежат, увы, не мне.

Экспансия духа, захваченного страстью присвоения, стремлением предельно расширить свои возможности для власти и деятельности, в земных условиях, бесспорно, несет в себе зло, за которое ответственен не только Мефистофель, осуществивший преступления, но и Фауст, чья неуемная деятельность сделала их возможными. Непреодоленная фаустовская гордыня дает о себе знать даже там, где герою кажется, что его деятельность служит благу.

Человек он злой, бездушный,
Так и зарится на нас:
Домик, садик наш уютный
Заберет себе как раз.
И кичлив неимоверно
Завидущий наш сосед:
Гнет, как подданных примерно,
Хоть на то и права нет.

Так говорит Бавкида о Фаусте, хотя ее муж Филемон видит много хорошего в его деятельности, отмечая его мудрость, полезность труда, изменившего ландшафт страны, «где море, злобное, что ад… превратилось ныне в сад»; да и странник видит преображенную страну. Но Бавкида предчувствует угрозу уничтожения идиллии, в которой она и Филемон привыкли жить.

В последних сценах пятого действия — «Большой двор перед дворцом» и «Положение во гроб» — поэт раскрывает нам смысл фаустовской деятельности. Может показаться, что о ней все уже сказано Фаустом и Линкеем, Филемоном и Бавкидой, и ослепившая его Забота уже подвела итог, говоря о нем:

Все чувства хоть ясны, внутри же темнота,
Сокровищ он уже не собирает.
Несчастье, счастье — прихоть лишь одна,
Средь изобилия он все же голодает.

Именно здесь и наступает решающий момент в драме человека, который стал персонифицированной деятельностью. Оказывается, что для человеческих стремлений нет пространственно-временных границ. Спасти человеческий дух можно только тогда, когда он соединится с внутренним светом. Ослепленный Заботой, Фауст видит осуществление своих замыслов не в реальном внешнем свете, реальностью становится свет внутренний, и в нем, и только в нем творческие силы проявляют себя во всей своей чистоте. В этом свете, исходящем уже из души, деятельность очищается от всего преходящего, суетного, и все интенции сознания идут навстречу божественному замыслу[253].

Внутренний свет — это полное торжество Абсолютного, Бога, торжество божественного законодательства в преображенной природе, и в нем нет уже места для мефистофельской демонии, душа уже не может стать добычей дьявола.

Видение умирающего Фауста выглядит как полнокровная сознательная, творческая жизнь, как новое творение, преодоление хаоса, ее невозможно остановить, ибо это — свободная деятельность, где неразделимы мир природы и мир свободы.

Лишь только тот, кто весь уходит в дело
И каждый день успехи брать готов
Среди опасностей, пусть ожидает смело
Свободной жизни он от тягостных трудов,
Что он творит ребенком, мужем, старым.
Вот о каких трудах и о какой свободе
В стране свободной, о каком народе
Мечтал я. Ведь тогда сказал бы я недаром
Мгновенью: «Стой, мгновенье! Ты — прекрасно!»
И жизнь моя не пропадет напрасно!..
В предчувствии такого наслажденья
Считаю, что достиг я высшего мгновенья!

Эти слова умирающий Фауст произносит, не видя, что лемуры роют ему могилу. В видении Фауста был прекрасный ландшафт, преображенная свободным трудом природа. Земля, подобная Раю.

Если внимательно читать начало последнего монолога Фауста, то преображенный ландшафт, по замыслу героя, создается в результате использования людей как средства: