Фаворит

– Ничего, не беспокойтесь, – сказал доктор Митчем. – Очевидно, начинают сказываться переломы. Я сейчас дам ему болеутоляющее.

– Завтра я встану, – сказал я. – Мне и раньше доводилось падать. И ключицы я тоже ломал. Это ненадолго. – А про себя с грустью подумал: «Чертовски неприятная история».

– Завтра – нет, даже и не думайте, – услышал я голос доктора Митчема. – Неделя полного покоя. У вас сотрясение мозга.

– Я не могу неделю валяться в постели! – запротестовал я. – Я буду слабее комара, а мне надо скакать в Ливерпуле!

– Когда это? – подозрительно спросил доктор Митчем.

– Двадцать четвертого марта, – сказал я.

Наступило короткое молчание – они обдумывали мои слова.

– Стало быть, в будущий четверг, – заметил мой отец.

– Выбросьте это из головы! – строго сказал доктор Митчем.

– Обещай мне, – попросил отец.

Я открыл глаза, посмотрел на него и, увидев тревогу на его лице, в первый раз в жизни понял, что я для него значу. Я был единственным ребенком в семье, и десять лет после смерти матери он воспитывал меня сам, не доверяя экономкам, гувернерам или интернатам, как сделал бы на его месте любой другой богатый человек. Он тратил свое драгоценное время, играя со мной и обучая меня, стараясь, чтобы я научился жить счастливо и с пользой под бременем огромного богатства. Он сам всегда учил меня смело идти навстречу опасностям, но скакать в Ливерпуле в теперешнем моем состоянии было недопустимым риском, на который я просто не имел права, – я понял это по выражению его лица.

– Обещаю, – сказал я. – Я не буду скакать в Ливерпуле в этом месяце. Но потом я снова стану участвовать в скачках.

– Ладно. Договорились. – Отец успокоился, улыбнулся и встал. – Я еще загляну к тебе вечерком.

– Где ты остановился? И вообще, где мы сейчас? – поинтересовался я.

– Это бристольский госпиталь, а живу я у миссис Дэвидсон, – ответил он.

– Значит, я разбился на Бристольских скачках? На Палиндроме? – спросил я. Отец кивнул. – Ну а он-то как? Цел?

– Палиндром цел, не беспокойся, – ответил отец. – Он в конюшне Грегори. Никто не видел, как и отчего он упал, потому что шел сильный дождь. Грегори говорит, что ты предчувствовал это падение. Он просил передать, что сделал все, как ты хотел.

– Ничего не помню, – вздохнул я. – Понятия не имею, о чем я его просил. Надо же, какая досада.

Доктор Митчем и отец ушли, оставив меня размышлять над тем, что еще стерлось у меня из памяти. У меня было такое ощущение, будто несколько секунд назад я знал о каком-то чрезвычайно важном факте, но, сколько ни старался вспомнить, мог проследить свою сознательную жизнь только до того момента, как отправился на Бристольские скачки, далее воспоминания обрывались и начинались снова только здесь, в госпитале. Остаток дня тянулся долго и мучительно, каждое движение вызывало целый хор протестов со стороны моих истерзанных мускулов и нервов. Мне и раньше доставалось копытами, но все это не шло ни в какое сравнение с последним дурацким падением. И я, хоть и не мог этого видеть, знал, что все мое тело покрыто безобразными багровыми кровоподтеками, которые расплывутся и станут черными, а потом желтыми, по мере того как кровь будет застывать и рассасываться. Мое лицо, я это тоже знал, должно напоминать радугу, и у меня, несомненно, были два превосходных синяка под глазами.

Пилюли, которые доктор Митчем прислал через белозубую сиделку, подействовали слабее, чем мне хотелось, так что я лежал с закрытыми глазами, воображая, что плыву в солнечном сиянии по морю, а мои ноющие кости и гудящая голова покоятся на тихих волнах. Я дополнил эту картину чайками, белыми облаками и ребятишками, плещущимися на мелководье, и это очень хорошо действовало, пока я не двигался.

К вечеру голова у меня просто разламывалась от боли, и временами я погружался в кошмарный сон. Мне казалось, что мои конечности отрываются под действием страшной тяжести, и я просыпался весь мокрый от страха и принимался двигать пальцами на руках и ногах, чтобы убедиться, что они на месте. Но едва только их прикосновение к простыням вызывало у меня чувство облегчения, как я тут же снова погружался в дикий кошмар. Цикл из этого долгого забытья и короткого пробуждения повторялся вновь и вновь, пока я вообще не перестал соображать, что является реальностью, а что сном.

Эта кошмарная ночь до такой степени измучила меня, что утром, когда доктор Митчем вошел в палату, я стал упрашивать его, чтобы он дал мне убедиться, что мои руки и ноги при мне. Не говоря ни слова, он откинул одеяло и слегка приподнял мои ноги, чтобы я мог их видеть. С руками я проделал это самостоятельно, поглядел на них и переплел пальцы, сложив руки на животе. После этого я почувствовал себя полным идиотом: надо же было так перепугаться.

Доктор Митчем стал меня успокаивать. Он сказал, что повышенная нервная возбудимость естественна для человека, который столько времени был без сознания, и меня это не должно тревожить.