Фаворит Марии Медичи

Роскошью приемная Жуайеза, пожалуй, превосходила королевские покои в Лувре – полотна Веронезе, Джотто и Пармиджанино, громадные гобелены, красный мягкий ковер, кедровые сундуки с резьбой из позолоченной меди, большое кресло из эбенового дерева, покрытое алой парчой, в подушках которого утопал кардинал, не теряя при этом величественной осанки.

Арман преклонил колено, приложился к рубину в перстне и, повинуясь милостивому кивку, опустился в кресло напротив – поменьше, обитое красным бархатом.

Лицо Жуайеза белизной и бесстрастностью могло соперничать с любой из мраморных статуй, украшавших простенки, хотя оттенок кожи больше напоминал слоновую кость – как у резной шкатулки с золотыми накладками, что покоилась на столике возле кардинальского кресла. Резьба иллюстрировала любовь Тристана и Изольды.

Льдисто-голубые глаза кардинала приняли приязненное выражение – впрочем, в искренность этой приязни, равно как и любого другого чувства, поверил бы только глупец.

А собеседник кардинала, несмотря на молодость, глупцом не был. Он знал, что все чувства обитателей Ватикана надежно хранились внутри, никогда не показываясь на поверхность. Глаза – зеркало души, но как никому не дано увидеть насквозь зеркало и то, что за ним, – потеки амальгамы, изъеденная жучком дубовая рама, дверца тайника с золотом и ядом, штофная ткань, сохранившая первозданную яркость в то время как все вокруг рамы выгорело от солнечных лучей или потемнело от пыли – так и собеседникам приходилось довольствоваться своим отражением, без доступа к истинным чувствам и мотивам высших сановников Святого Престола.

Арман дю Плесси с первого дня пребывания в Вечном городе долгие часы репетировал перед зеркалом шаги, повороты корпуса, наклоны головы, жесты, улыбки и движения бровей. Ему удалось смирить природную порывистость движений, заменив их тщательно выработанной плавностью и вкрадчивостью.

Шелк, мед и елей.

Ни одного движения души не выпустить без цензуры.

Первое время спасали усы, но пришлось, следуя моде, их обкромсать, оставив узенькие шнурочки, не скрывавшие, а подчеркивающие красивую линию губ.

Он никогда бы не подумал, что внешность не только не потеряет значения, но приобретет важность куда большую, чем в Париже. Право, дамы куда более непривередливы, чем прелаты. От лоска, красоты и роскоши клира в глазах иной раз мутилось, словно от закатного солнца. Впрочем, за неимением денег, обладать таким подспорьем, как телесная красота, было на руку – и Арман со свойственным ему пылом достиг совершенства в освоении нового арсенала.

– Вы, сударь, и за вином тянетесь словно Адам в Сикстинской капелле, – заметил как-то Дебурне, вызвав у хозяина гомерический хохот.

Впрочем, хохотать он позволял себе только наедине с камердинером, да и то редко. В ход шли все больше вкрадчивые усмешки, жемчужные улыбки и короткий грудной смех – словом, арсенал записной кокетки. Арман видел, насколько ошеломляющее впечатление производит его modus operandi даже на искушенную римскую публику, и по возвращении на родину рассчитывал преуспеть при дворе.

Тем более что король к нему благоволил. На короткой аудиенции перед отъездом в Рим Генрих IV весьма тепло его принял, упомянул о заслугах отца и обещал лично написать Папе Римскому.

– Не вижу причин, по которым вы не могли бы занять место епископа, не дожидаясь положенного возраста. Ваша уверенность в себе и ваши академические заслуги сделают из вас примерного служителя Церкви.

– Больше всего на свете я хочу служить моему королю, – склонился в поклоне Арман.

– Адвокат у Святого Престола мне не помешает, – расхохотался король. – В конце концов, я же сделал епископом Меца своего сына от мадемуазель д’Антраг, хотя ему всего шесть лет!

Кардинал Жуайез как будто присутствовал при той аудиенции – впрочем, Арман не удивился бы, узнав, что тому известно дословное содержание всех разговоров короля.

– Вы весьма преуспели в деле защиты интересов монарха, – произнес Жуайез. – Его Святейшество даже перестал называть Генриха Четвертого «рыжим псом Апокалипсиса»…

Его губы изогнулись в иронической усмешке.

– Я счастлив служить Его Святейшеству и его величеству, – прочувствованно блеснув глазами, ответил молодой собеседник.

– Я поздравляю вас, епископ Люсонский! – хмыкнул кардинал. – Филипп Третий, Его Католическое величество*, – лучший друг Святого престола, но, как говорит Экклезиаст, двоим лучше, чем одному. Монополия не всегда безусловное благо.

– Да, ваше высокопреосвященство, – еще раз поклонился Арман.

– Монополия не всегда благо… – повторил Жуайез, и лицо его помрачнело. – Не все разделяют эту точку зрения – и во Франции, и за ее пределами. Существуют опасения, что некоторая беспорядочность личной жизни Генриха Четвертого может привести его к прежним ошибкам…

Длинные пальцы кардинала забарабанили по фигуре Тристана на крышке – играющего в шахматы с Изольдой. На пару хмуро смотрел король Марк с боковины шкатулки.

– В корне неправильные опасения! – Арман привстал со своего кресла. – Совершенно необоснованные.