Фаворит Марии Медичи

Удивительно легко было говорить. Свое приветственную речь он написал еще две недели назад, но слова казались рожденными прямо сейчас.

– Я прибыл сюда, чтобы жить вместе с вами. И ничто не может быть приятнее, чем читать на ваших лицах и узнавать из ваших слов, что вы этому рады. Я благодарю вас за все свидетельства вашей благосклонности и постараюсь оправдать ее всеми возможными добрыми делами.

Я знаю, – епископ перевел взгляд на группу в черном, – что в этом краю есть те, кто отделился от нас в вере… Я желаю, чтобы мы, несмотря на это, были едины в сердечной привязанности…

Пауза и многозначительный взгляд вызвали трепет не в одном сердце.

– Едины в сердечной привязанности к королю, которому мы все должны угождать и выказывать самую искреннюю преданность. Я сделаю все возможное, чтобы помочь осуществить это во всей возможной полноте, что будет полезно и благотворно как для нас, так и для короля.

Дождь пошел через неделю, в день, назначенный для отъезда в Люсон. Начался еще ночью и не выказывал никакого желания закончиться.

Капли стучали по крышке сундука, который, то и дело оскальзываясь, тащили по двору слуги, предводительствуемые Дебурне, отъевшимся и повеселевшим от недели всеобщего почтения, струились по кожаному верху возка – карета вместе с кучером отправилась в Париж, к Мюси, и отправляться в Люсон предстояло в неуклюжем экипаже городского головы.

Экипаж более всего напоминал телегу, крытую воловьей кожей – и по сути, ею и являлся. Внутри не было даже скамейки – сидеть предполагалось на сундуках. Или мешках, или бочках – грузах, перевозимых несколько более часто, чем епископы. Или кучах торфа – судя по запаху.

Арман прогнал Дебурне в телегу, а сам сел рядом с кучером – пусть лучше поливает дождем.

Восемь часов потребовалось на преодоление шести лье от Фонтене до Люсона по промоинам и ухабам. Лошадь сильно вытягивала худую шею и налегала в постромки – в конце концов Арман и Дебурне пошли пешком – хотелось добраться до резиденции дотемна.

Им это удалось.

Разрушенная колокольня кафедрального собора, смущенная пронзительным взглядом молодого епископа, пыталась закутаться в сумеречную вуаль – но тщетно. В полном молчании он обозрел и зубчатые обломки, и трещины на голых стенах собора – ни одной картины, ни одной статуи святого! Обгорелые и обвалившиеся хоры, чудом, казалось, уцелевший алтарь. Ошеломленный, он поднял голову и увидел звезды сквозь пролом в крыше: тучи чуть разошлись, но дождь не прекратился.

– Гугенотская пушка в шестьдесят втором, – затряс головой дряхлый отец Шелю, занимающий в капитуле должность портария*и госпиталария** – именно ему выпала честь знакомить нового епископа с владениями. Тени почти съели его согбенную фигурку в бурой рясе, только кашель, неуместно гулкий в таком месте, позволяет не потерять его в сумраке.

– А шпиль кто разрушил? – спрашивает епископ, уже зная ответ.

– Так гугеноты же, в семидесятом… – кряхтит старик. – Из Ла-Рошели. Тогда же и мебель всю пожгли, ни одной скамейки с тех пор нигде…

– Я заметил, – поднимает брови Арман. Свинцовая тяжесть ложится на сердце.

– Я покажу вам вашу резиденцию, ваше преосвященство, – пытаясь заглянуть в глаза, предлагает отец Шелю.

Епископский дворец примыкает к собору – одна стена у них общая, но двор резиденции отгорожен каменным забором выше человеческого роста. Есть и короткий путь: с двух сторон собор опоясывает крытая галерея – клуатр, дверь в конце которого ведет прямо в дом епископа. Как и собор, клуатр выглядит так, как будто помнит первых Капетингов.

Отец Шелю долго возится с ключом. Ветер усиливается. Арман получает за шиворот порцию ледяной воды и недоуменно оборачивается. Получает еще одну струю – в лицо, задирает голову и встречается взглядом с ехидной горгульей: на стене, в которую упирается клуатр, над каждым окном – горгульи, извергающие воду с крыши. Порывы ветра столь сильны, что струю сносит в галерею.

В сумерках кажется, что горгулья подмигивает епископу, на ее жуткой рожице – неподдельное удовольствие от проделки. Арман усмехается, поводя плечами под мокрой сутаной. Замок наконец поддается, истошно заскрипев.

Резиденция готова принять своего сюзерена.

Портарий снова сгибается в приступе кашля – столь долгом, что гулкая темнота хохочет, гугукает и воет ему в ответ.

– Благодарю, отец Шелю, я сам осмотрюсь, – командует Арман, забирает свечу и замирает на пороге, удивленный быстрой ретирадой подчиненного.

– Святая Мадонна! – воскликнул Дебурне, чуть не плача. – Здесь можно жить?

Сырость – не свежая, как снаружи, а затхлая, ледяная, отчетливо пахнет плесенью. Пар от дыхания – это причуда его воображения, но эхо – реальность. Гулкое, пустое, холодное пространство.

Камердинер забрал у хозяина свечу и поднял повыше – хотя тьма более милосердна, уж слишком неприглядно открывшееся зрелище: голые стены, голый пол, пустая пасть камина. Портьеры надуваются пузырями – Дебурне ежится, представив, какие в рамах щели.

Кровать без полога, стол, скамьи вместо стульев.