Фаворит Марии Медичи

Пока что судьба на редкость щедро вознаграждала его – к сорока годам он вознесся выше потомков королей и старинных дворянских родов.

– Заходил сейчас к его величеству, предлагал заплатить его карточный долг, – оглядывая в зеркале свои стройные ноги в чулках цвета запекшейся крови, сообщил Кончини. – Он начал было утвердительно заикаться, но вошел Люинь и все испортил.

– Пусть их, – отмахнулась королева. – Нет денег – нет карт. Отправятся на охоту.

– Но этот Люинь много мнит о себе в последнее время, – Кончино уселся на кушетку и охнул, потирая поясницу.

– Он близкий друг короля – простим ему самомнение, – сказала Мария с иронией, впрочем, незамеченной собеседником. – Не рыжий – и на том спасибо.

*Сarina (итал.) – дорогая.

**Сигнификатор – специальная карта, определяющая суть вопроса при гадании Таро.

Глава 28. Замок Куссе (ноябрь 1615, Пуату)

Ничего из этих разговоров не было известно их предмету – епископ Люсонский испытывал приступ жесточайшей тоски, вызванной полным, как он думал, крахом его надежд.

Став депутатом Генеральных Штатов, он учел свои прошлые ошибки и помалкивал, покорно слушая почтенных пожилых священников, не отказывая во внимании и депутатам из других сословий, желающих поделиться с епископом Люсонским своим мнением по тому или иному вопросу. Собеседник Ришелье мог радоваться испанским бракам, устроенным Марией Медичи, одобрять политику ее министров и осуждать мятежного принца Конде. Мог считать Конде единственной надеждой Франции и осуждать нынешнюю политику за отход от принципов, завещанных Генрихом IV, который и погиб, собственно, за день до начала войны с Испанией. Мог одобрять старика-канцлера Виллеруа, осторожного и гибкого. Мог на чем свет стоит ругать за нерешительность в простейших вопросах – епископ Люсонский каждого выслушивал со всем почтением, оставляя собеседника в уверенности, что прелат всецело разделяет его точку зрения.

Сам же Ришелье устал от говорильни. Хоть галликанцы, хоть ультрамонтанцы, депутаты ничего не решали на этой помпезно обставленной сцене – вся настоящая игра шла за кулисами. Мария Медичи громадным шмелем носилась меж грандов, как среди цветов, но, в отличие от насекомого, не забирала, а даровала. Узнав, какой куш получил тот или иной и без того безумно богатый Конде или Буйон, Майен, Бельгард, епископ Люсонский только крутил головой в бессильной зависти.

Почтительность и скромность епископа Люсонского принесли свои плоды: именно к нему пришли депутаты с просьбой примирить противоборствующие группировки, что он с успехом сделал раз, а потом продолжал все время, пока шли заседания. Его заключительная речь была гимном лояльности и преданности короне и королеве в особенности.

– Ваше величество, вся Франция чувствует себя обязанной отдать вам почести, которые издревле полагались хранителям мира, покоя и стабильности! – ему показалось, или при этих словах в глазах королевы промелькнул неподдельный интерес к оратору?

Он чувствовал, что решается его судьба – словно высшая сила говорила его устами. Раньше это ощущение приходило к нему лишь на богослужении. Депутаты утирали слезы, гранды притихли, даже Бельгарда проняло, лишь Эпернон, как всегда, глядел отстраненно и чуть брезгливо. Королева была тронута – ее лицо, обычно выражавшее упорную, деятельную озабоченность, на миг расслабилось и прояснилось.

И никаких последствий! Ни должности при дворе, ни аббатства, ни денег, ни даже перстня с королевской руки.

Страшно разочарованный, он вернулся в Пуату и даже не поехал в Люсон, в свою резиденцию, а затворился в Куссе – старом замке, принадлежавшем его семье с незапамятных времен. Он был намного меньше, чем замок Ришелье, но напоминал его обликом – четыре башни и донжон, широкий ров со стоячей зеленой водой. В донжоне, на самой вершине, он и обосновался.

Письменный стол, полки с книгами, сундук с рукописями, узкая кушетка – что еще надо мыслящему человеку? Епархия управлялась по заведенному им порядку, Ларошпозье и Клод навещали его, но куда реже – преодолеть тридцать лье труднее, чем шесть.

С полей, окружающих замок, донесся стук копыт. Арман глянул сквозь мутное пузырчатое стекло – так и есть, по южной дороге катит парижский экипаж, запряженный четверкой лошадей. Клод легок на помине.

К тому моменту, как карета прогрохотала по подъемному мосту, епископ уже ждал у ворот.

– Не стой на ветру, простынешь! – обнял его Клод. – Ноябрь на дворе.

За ужином говорил в основном Клод – о делах семейных:

– Благодарение Богу, все здоровы. Леон уже оправился от оспы – к счастью, лицо почти не задето, а то Мари очень убивалась этому поводу.

– За единственного ребенка мать всегда волнуется больше, – заметил Арман.

– Это верно. Но над ним не больно-то потрясешься – носится как угорелый, везде лезет, на прошлой неделе чуть в пруд не свалился.

– В пруд? В ноябре?