Фаворит Марии Медичи

В последний миг перед погружением во тьму перед его взором возникла сияющая фигура – контур ее дрожал, двоился и трепетал. Колебания неведомо как пришли в согласие с колокольным звоном, сложились в невероятной красоты гимн – под его звуки фигура оделась в золото, ярким сгустком загорелась корона. Перед Арманом во весь рост встал монарх во всем блеске могущества и величия. Это было так прекрасно, что стало невыносимо – Арман свалился со стула, лишившись чувств.

Когда он очнулся, в комнате стоял светлый сумрак июньской ночи. Осторожно поднимаясь и потирая шишку на голове, Арман огляделся – к нему никто не заходил. Видимо, Дебурне решил не напоминать ни об ужине, ни о сне. Спрятав в стол книгу в красном сафьяне, он попытался вспомнить что-то важное, что настигло его перед припадком – но тщетно.

Через два дня он получил издевательское письмо от Людовика. Поздравив его с желанием исполнять свой долг епископа, король запретил ему покидать Люсон, наложив вето даже на Куссе и Ришелье.

Пришла весточка и от брата – тот извинялся за неверные сведения и сожалел, что Арман не увидится с Маргаритой, женой Анри, которая скучала в замке Ришелье в отсутствие мужа, тем более что за три с половиной года брака им так и не удалось обзавестись детьми.

Значит, все при дворе знают, что ему ограничили свободу передвижения! Арман швырнул письмо в огонь, хотя обычно сохранял все письма брата.

Едва распакованные вещи вновь уложили в сундуки, и под проливным дождем епископ отправился в свой диоцез – куда надеялся никогда не вернуться, покидая его три года назад.

На полдороге его карету настиг забрызганный грязью гонец, протянув письмо с сильным запахом розового масла – перебившим на мгновение сырое дыхание болота. Мария Медичи упрекала его за поспешный отъезд, писала о невыносимой тяжести разлуки – и недели не прошло! – и выражала надежду на скорейшее возвращение Армана «к своему лучшему другу». Разглядывая ее сильно кренящиеся вправо узкие буквы, он порадовался, что бумага молчит – не переходит на визг, ни на йоту не теряя при этом отчетливости произносимых слов упрека, не вздымает грудь, набирая побольше воздуха для очередной тирады… Сидеть вдруг стало неудобно, поскорее убрав письмо поглубже в карман, он заерзал на сиденье – скорее бы Люсон – и выглянул в окно, не обращая внимания на морось.

Вот и колокольня – отец Флавиньи писал, что собор восстановили, и башня, впервые за сорок лет вернувшая прежний рост, виднелась теперь уже от Фонтене. Вскоре карета подкатила к Люсону, минуя последние островки дубравы – прошлогодние желуди толстым слоем устилали землю, выкатывались под колеса, хрустя гнилыми скорлупками.

Его удел отныне – болота, и никто не будет сожалеть, если Арман дю Плесси сгинет в трясине.

На сей раз он не удостоил прихожан проповеди, лишь наскоро благословил детей, выставленных вперед на тесной площади перед епископским дворцом. Нетерпеливо выслушал доклады каноников: семинария готовится к первому выпуску, ежегодный синод, как обычно, соберет всех окрестных священников в день Святого Луки, больница капуцинов требует новое помещение, число новообращенных гугенотов упало до ничтожных значений, а место умершего на Крещение отца Шелю занял Поль Ларошпозье.

Только последнее сообщение вызвало у епископа проблеск интереса. Отдав распоряжение заниматься своими делами и не беспокоить, он сделал исключение лишь для Ларошпозье, а сам поскорей выпроводил каноников и улегся спать.

Ночью Арман проснулся от невыносимого неудобства. Откуда в стылой сырой спальне этот совершенно неуместный густой розовый аромат? Ах да – отказавшись от помощи Дебурне, он швырнул сутану на стул близ изголовья, и письмо королевы отравило его сны.

Нашарив комнатные туфли, он встал с постели и вышел наружу, в клуатр. Дождь стучал по камню – отчетливо, словно забивая гвозди в крышку гроба. Неудобство не проходило, наоборот – в ночи, напоенной запахами цветущего дягиля, камыша и прочей болотной флоры, рокотом лягушек и жаб, криками ночных птиц – он не находил себе места, изводясь напрасным желанием.

Он даже заскулил от стыда – не торчать же ему до утра на галерее? Горгулья ехидно подмигнула со стены и плюнула в него струйкой дождевой воды.

Дебурне нашел хозяина стоящим по щиколотку в глине – покинув галерею, он ежился под водопадом, извергаемым горгульей, с таким же, как и у нее, ехидно-мученическим выражением лица.

Слуга не стал ничего говорить, лишь перебросил из руки в руку шерстяной плащ и вздохнул.

Вполне предсказуемо ночное общение с горгульями принесло свои плоды – епископ слег в горячке на несколько недель.

Дождь лил весь июнь, весь июль и с упорством, достойным лучшего применения, продолжал и в августе повышать уровень ординара Люсонского диоцеза. Арман мыкался во дворце затворником, словно брезгуя ступать на раскисшую глину. «Поджимается, точно кошка», – непрошеная мысль мелькнула в голове у Дебурне, идущего с очередным ворохом почты.

– От Люиня, от королевы, от Анри, от Клода… – Арман быстро перетасовал пачку и просиял, вынув козырь. – От отца Жозефа!