Фаворит

— Умные-то люди эвон как поступают, — доказывала она сыну. — Ферапоша Похвиснев, наш соседский, тоже капрал гвардии, по чиновной части пошел. Сейчас в Дорогобуже судьей. Гроза такая — не приведи Бог! За этот вид ужасный ему и гусей, и поросят, и сено везут возами. Благодетели-то даже крышу железом покрыли. Женился он, так жена глаз не смеет поднять, ножки ему целует. Бывало, крикнет он: «Квасу мне!» — так она замертво с ковшиком в погреб кидается… Вот как жить надобно. Учись, сын мой. Люди-то не глупее тебя. А примеров образцовых тому достаточно.

— Мне такие карьеры не образец. Чтобы я, студент бывалый, да гусями брал? Так уж лучше стихи писать стану…

Дарья Васильевна, скривив рот, завыла:

— Женись и живи, как все люди живут.

— Я уж нагляделся, как ты жила с папенькой. Ныне митрополитом раздумал быть — хочу фельдмаршалом стать.

— Эк заносит тебя! — сказала Дарья Васильевна. — Батюшка лямку тянул, а к семидесяти годам едва до маеора вытянул.

— Значит, не с того конца за лямку хватался…

Уйдя к себе, раскрыл он журнал «Полезное увеселение», а там, глядь, Рубан уже заявил о себе переводом с латыни: «Папирия, Римского отрока, остроумные вымыслы и его молчание». Ай да Васька! Торопится жить… Вскоре и сам заявился. Рубан был уже в чине актариуса Коллегии дел иностранных — зашел проститься.

— А я, Гришенька, в Запорожье еду.

— Охота тебе в экое пекло залезать.

— Служба! Определен состоять на Днепре у Никитина Перевоза [3], где буду выдавать паспорта купцам нашим, кои с крымским ханом торги имеют… Я ведь и татарский язык постиг. А ты как?

— А никак. Видишь, лежу. Думаю.

— Так ты встань. Думай стоя. Или бегай…

Стемнело. Григорий велел лакею подать свечи.

— Прощай, брат Васенька, — сказал Рубану с лаской. — Видать, мои валенки тебе на пользу пошли: ты в них до чина добегался… Я ведь тоже не залежусь долго — скоро отъеду!

Матери он объявил, что отбывает в Петербург для служения в Конной гвардии, и чтобы она дала ему денег на подъем и экипировку. Дарья Васильевна предъявила сыночку кукиш:

— Полюбуйся, какая тебе пировка будет… Ишь какой храбрый капрал выискался: пришел и дай ему, будто я на мешке с деньгами сижу… Не будет тебе моего родительского благословения!

Маменька распалилась. Потемкин не уступал:

— Уеду в полк и без твоего благословения…

Ни копейки не дали и родные. Никто не одобрял его решения служить в полку, ибо не верили, что лентяй способен сделать карьер воинский. Сережа Кисловский свысока внушал братцу:

— Лучше ступай по службе гражданской. К полудню надобно в присутствие казенное заявиться, а после обеда — отдыхай. Иные старость свою конторскую даже в Сенате кончают.

— Не хочу ничего я в старости — хочу в молодости!

Один выжига Матвей Жуляков искренно сочувствовал Грише и подарил ему три рубля (все, что имел):

— Генералом станешь — не забывай! Мундирчик твой разложим на противне и в печку сунем. Сколько ни стечет с него, все пропьем и капусткой закусим…

Три рубля не деньги: гвардия любит богатых!

Амвросия он застал после службы, утомленным чтением проповеди. Монахи разоблачали первосвященника от одежд пышных, благоухающих духами и ладаном. Оставшись в белой просторной рубахе, мягко ступая сапожками из малинового бархата, Зертис-Каменский строптивым жестом выслал всех служек вон, велел Потемкину:

— Не стой как пень. Сядь, бестолочь дворянская…

Теплый ливень прошумел над Москвой, омывая сады. Кто-то постучал в окно с улицы, и Амвросий впустил в свои покои ученого скворца. Мокрая, взъерошенная птица уселась на плечо владыки, вставила острый клюв свой в ухо ему.

— Так, так, скворушка, — закивал Амвросий, — рассказывай, что слыхал на Москве… Неужели правда, что Потемкин в полк собрался, а денег нету? Так, так… спасибо, умник ты мой!

Кормя птицу с руки зернами, владыка спросил:

— Правда сие, Гриша?

— Да. Хочу в полк ехать. А на что лошадей купить? На что амуницию справить? Никто не любит меня, никто не знает…

Амвросий пятерней расчесал смолистую бороду, всю в крупных завитушках, как у ассирийского сатрапа. Сверкнул очами.

— Сколь нужно тебе? — вопросил дельно.

— Мне бы хоть сто рублей… для начала жизни.

Амвросий махнул рукой (ярко вспыхнули перстни):

— Это не для начала — для конца жизни! На сто рублей в гарнизоне Оренбургском хорошо маяться, а в гвардии… у-у-у!

— Так быть-то мне как? — растерялся Потемкин.

Амвросий выпятил богатырскую грудь:

— Жить начинаешь, так запомни слова мои: деньги — вздор, а люди — все… Ты когда-нибудь людей бил?

— Такого греха за собой не помню.

— И впредь не смей! На, забирай… вздор.

Сказав так, Амвросий дал Потемкину полтысячи рублей. Потемкин, побожился:

— Вот как пред истинным… верну долг сей.

Амвросий захохотал так, что лампады угасли.

— Не божись! — гаркнул владыка Крутицкий и Можайский. — Знаю я породу вашу собачью. Все забудешь. Никогда не вернешь…

Потемкина проводил до заставы выжига Матвей Жуляков — пьян-распьян, едва на ногах держался. Но в разлуку нежную сказал мастеровой слова напутственные, слова воистину мудрейшие: