Фаворские. Жизнь семьи университетского профессора. 1890-1953. Воспоминания

Здоровье матери медленно, но постепенно ухудшалось, сил становилось все меньше. Теперь уже мы с ней делали лишь очень небольшие прогулки с частыми остановками и сиденьем на складном стуле. Она продолжала варить варенье и чистить ягоды, но все чаще процесс варки доверялся мне или Марии Павловне под ее надзором. Но она по-прежнему была доброжелательна к людям и никогда не жаловалась и не надоедала с анализом своего самочувствия. Как и раньше, мы любили с ней почитать вслух, иногда готовили вместе коржики или нарезали и пересыпали сахаром смоквы. Мы с отцом по-прежнему играли в теннис и в кегли. Этим летом были устроены состязания по игре в кегли для различных групп желающих, и я взяла второй приз в группе девушек. Отец уделял много времени школьному обществу, в зале нового дома часто устраивались танцы, концерты и любительские спектакли. На террасе у Лангсеппа больше не устраивалось немецких спектаклей, вообще антагонизм между немецкими и русскими дачниками значительно уменьшился, русская колония стала теперь многочисленнее немецкой. Отец по-прежнему ухаживал за своими цветочными клумбами, ходил со мной на рыбную ловлю и за грибами. Мы теперь делали с ними более далекие прогулки, искали грибы в таких лесах, в которые я раньше не ходила. Хотя я и выросла, отец любил шутить со мной, как и прежде. Он подтрунивал над моей худобой: когда я начинала хвастать своими мускулами, напруживая свой бицепс, он стискивал его и говорил: «Ох, какое комариное сало!» Он рассказывал мне, что в Павлове паука с длинными ногами, карамору[195], называли каноганогой, и вот он часто меня называл этим именем. Тогда я в ответ, по принципу павловских мальчишек, сейчас же говорила: «Каноганоги не эти, а отца твоего дети!» Он смеялся и говорил: «Сметь так разговаривать!» Зимой он иногда призывал меня в кабинет и давал читать немецкие и французские химические статьи. Я очень не любила таких экспериментов: химии у нас еще не проходили, я читала, ничего, по существу, не понимая. Особенно удручали меня трехэтажные немецкие фразы, а отец считал, что раз я хорошо знаю язык, пишу сочинения и свободно говорю, я должна с ходу переводить любую статью. Я страдала, пыхтела, отец сердился, говорил, что он ничего не понимает из такого перевода; в конце концов суть дела становилась ему понятной. На даче Алексей Евграфович отдыхал от химии, почти каждый год он укладывал среди других вещей и книг пачку писчей бумаги и тетради с работами сотрудников, но летом никогда не писал.

Большое впечатление произвел на меня этим летом один их первых спектаклей, сыгранных в зале нового школьного дома. Названия пьесы я не помню, помню только артистку, игравшую главную роль. Это была одна из дачниц, Е. А. Полевицкая[196]. В течение ряда лет она проводила лето в Безо вместе со своими братьями — студентом Электротехнического института Борисом Александровичем Полевицким и студентом Института гражданских инженеров Константином Александровичем. Оба брата были очень интересные по внешности, особенно красив был младший, Константин. Я часто их видела, когда они проходили мимо нас на почту. Вместе с ними ходили на почту и участвовали в прогулках и различных летних развлечениях две сестры — Женя и Катя Овецкие, из которых последняя была очень миловидна, впоследствии на ней женился Борис Александрович. К их компании принадлежала и молодежь семьи Штробиндер, преподавателя Гатчинского сиротского института, о котором я уже писала.

Е. А. Полевицкая была не так красива, как ее братья, но она обладала несомненным драматическим талантом, и игра ее резко отличалась от игры других артистов-любителей. Впоследствии она стала профессиональной артисткой. Моя всезнающая Маргарита, знакомая чуть не со всеми дачниками Безо, близко знавшая Овецких, рассказала мне, что Е. А. Полевицкая недавно разошлась со своим женихом, который ее бросил. Я всей душой сочувствовала талантливой артистке, и, вероятно, поэтому ее игра в спектакле, где она играла покинутую девушку, произвела на меня такое глубокое впечатление. Даже и сейчас у меня перед глазами встает школьный зал, я сижу в одном из передних рядов, на сцене Е. А. Полевицкая произносит свой монолог, а на глазах у нее настоящие, искренние слезы, и мне ее так жаль, что я сама чуть не плачу и мысленно твержу: «Бедная, бедная!»