Фаза мертвого сна

На ватных ногах я дошел до своей тахты и повалился на нее, не чувствуя ничего, кроме тоски и горечи. Теперь дурацкая история тетки стала куда правдоподобнее. Испуганная мама прячется от позора случайной беременности, даже помощи просит у столичной сестры, только везде облом, так что приходится искать другие пути. И пути находятся. Они всегда есть. А когда мама понимает наконец, что заигралась, бежит, чтобы восемнадцать лет не вспоминать о существовании бывшей подружки и обмена, который они почти что провернули.

Свыкнуться с этой мыслью не получалось. По сути, мама не сделала ничего преступного. Но вся моя жизнь строилась на ее беспощадной, бесконечной любви. И если уж самый преданный мне человек хранит в себе такую жуткую тайну, то кому тогда вообще можно верить?

За окном темнело, тетка давно уже вернулась к себе, только скрипуче повернулся ключ в замке, а я продолжал лежать без сна, наблюдая, как медленно зажигаются фонари — один за другим, протягивая волну света по спящим дворам. На телефоне мерцало два пропущенных звонка от мамы, но я так и не поднял трубку. Мне нечего было сказать ей.

Я погружался в беспокойный, тревожный сон. Дом ждал меня по другую сторону век, встречая податливой тьмой и горьким запахом пыли.

6

Я стоял на самом верху длинной лестницы, уходящей вглубь на бесчисленное количество ступеней. Сумрак, полный клубящегося тумана, затягивал в дымное нутро, манил спуститься, указывал единственно возможный путь. Сопротивляться сну, находясь в самой его гуще, было невозможно. Первая ступенька скрипнула под ногами, вторая приняла мой вес, не издав ни звука. Я скользил вниз, окончательно перестав ощущать собственное тело, мысли растворялись во тьме, только ладонь, сжимающая деревянные перила еще существовала на этой лестнице, все прочее обернулось сном, да и было им. Всегда им было.

Когда ступени закончились — слишком резко для сна, слишком неожиданно для настоящей лестницы, на одно мгновение я повис в кромешной пустоте. Желудок сжало страхом падения, я дернулся, сопротивляясь чужой воле, удерживающей меня на тонкой границе между явью и этим домом, этой лестницей, этой тьмой. Я должен был проснуться. Просыпаются же люди, не желающие целую ночь бултыхаться в затхлом мелководье кошмара. Просыпаются же дети, от собственного крика, за миг до того, как в комнату забегает мать. Просыпался же я сам каждый раз, когда во сне меня прижимали к стенке соседские пацанчики, трясли за грудки, слюнявили потрескавшимися губами в болячках и герпесе. Умение выдергиваться из неприятного сна было знакомым, но приведшая меня в ничто лестница не желала исчезать.

Глаза медленно привыкали к темноте. Обернувшись, я смог разглядеть смутные очертания перил и последней ступени. Тяжелая, обитая железом дверь начиналась прямо там, где обрывалась лестница. Воздух пульсировал рядом с ней, кружился дымными завихрениями, приманивая меня ближе. Шаг. Еще один. Я потянул на себя холодное кольцо, заменяющее ручку, дверь легко подалась. За ней не было видно ни зги, но не было и обратной дороги — лестница потонула во мраке, а может, и вовсе исчезла, стоило мне отпустить перила.

Сердце билось чуть ниже кадыка. Холодный пот выступил сразу по всему телу. Что-то ждало меня, что-то звало меня, что-то хотело присниться мне, даже если я сам не желал его видеть. Шаг. Еще один. Кромешная тьма, ни звука, ни шороха, только тяжелый запах дыма, горчащий на языке. Так пахнет старый очаг, давно заброшенный и забытый. Так пахнет пепелище — круг выжженной земли в парке, угли, обрывки бумаги, память о шумном компании. Застывший запах, въедливый, как темные пятна золы на руках.

Как стены подвала, в котором я оказался. Низкий закопченный потолок, так и норовил чиркнуть меня по макушке. Хотелось пригнуться, а лучше лечь на пол, вытянуться в полный рост и уснуть, чтобы скорее проснуться на яву. Но у дальней стены виднелась целая гора холщовых мешков, таких же грязных, как все кругом. Если они и ждали кого-то, то меня. Ноги сами шли к ним, руки сами принялись ощупывать грубую ткань, а под ней твердые камешки. Я потянул на себя верхний мешок, и тот разорвался от первого же прикосновения. Истрепанный временем холст истончился на швах, беззубо оскалился драными краями. Пыль поднялась в воздух, мешаясь с запахом остывшей золы. Под ноги посыпался уголь.

О неожиданности я попятился, что-то звякнуло, опрокинулось, загремело отскочившей крышкой, и все затихло. Но в воцарившейся тишине я отчетливо услышал чьи-то шаги. Кто-то спускался по лестнице. Страх пронзил позвоночник, пронесся по нему электрическим зарядом, заставил сердце затрепыхаться, сбивая всякий ритм. Я застыл, как суслик, решивший прикинуться мертвым, авось, прожорливый койот проскочит мимо, не заметив добычу в пыли.

Ступени поскрипывали под чьим-то шагом. Все ближе и ближе.

— Меня накажут! — вспыхнуло в сознании.

— Это сон, — вкрадчиво шепнул рассудок.

— Меня высекут! — Страх гнездился в висках, пульсировал там, метался, как ослепшая птица. — Высекут! Высекут!